1
Зимой тысяча девятьсот сорок второго года кто-то из летчиков первого полка тяжелых бомбардировщиков сказал мне на прифронтовом аэродроме близ Калуги, что Старчак погиб под Юхновом. В этот район в середине января был высажен его парашютный отряд.
Погиб он так. Приземляясь, Старчак провалился в незамерзающий ручей; рядом, по шоссе, двигались вражеские колонны. Капитан стоял на морозе, не шелохнувшись, чтобы не выдать себя и товарищей, высадившихся поблизости. Когда колонны прошли, друзья нашли Старчака уже мертвым и самолетом отправили его тело в Москву.
— Да, был человек и нет, — сказал лейтенант. — Вот память от него осталась. — Он протянул самодельную алюминиевую зажигалку, представляющую собой голову Мефистофеля. — Возьмите, может, родных повстречаете. — Лейтенант покрутил колесико, хотя папироса у него горела.
Докурив, он метнул окурок в сугроб и пошел в штаб эскадрильи, оставляя своими унтами глубокие следы на подтаявшем сером снегу.
Больше я ничего не слышал о капитане Старчаке, и, хотя трудно было поверить, что такой знающий, находчивый и, наконец, удачливый командир погиб, рассказ о том, как он встретил свой смертный час, показался мне горестным, но правдивым. Именно так должен был поступив Старчак, человек, о котором еще при жизни складывали легенды пилоты тяжелых ночных бомбардировщиков — люди, знавшие цену мужеству.
Мало-помалу новые встречи, новые заботы и потери скрыли образ капитана Старчака, сделали его давним и далеким.
Недавно зажигалка попалась мне на глаза и напомнила многое.
Мысль побежала от события к событию.
…Летчик дает мне зажигалку капитана Старчака… Последняя встреча с капитаном перед его вылетом в тыл врага… Беседа в Юхнове в сентябре.
Потом пошли воспоминания, относящиеся к еще более раннему времени.
…Редактор газеты двадцать третьей авиационной дивизии Николай Андреевич Елу махов посылает меня из Медыни в Юхнов к парашютистам.
— Побеседуй, может, напишешь. Народ прелюбопытный.
И вот наша трехоска «ГАЗ-АА», изукрашенная зелеными и коричневыми маскировочными пятнами, идет по влажному от дождя асфальту Варшавского шоссе, то скатываясь по отлогому склону, то взбираясь на взгорье.
Доезжаем до столба с цифрой «210» и сворачиваем на проселочную дорогу. Едем прозрачной березовой рощей по ровной, накатайной колее.
Внезапно шофер тормозит: поперек дороги — бревно.
К нам подходит остроносый белобрысый парень в расстегнутой телогрейке с черным немецким автоматом на груди:
— Пароль?
Показываю редакционное удостоверение.
Парень небрежно берет его, читает и кладет к себе в левый карман гимнастёрки, а из правого достает плоский жестяной свисток, какие бывают у волейбольных судей, и свистит сперва протяжно, потом отрывисто.
Из-за кустов выходят еще двое, тоже с автоматами.
Через минуту объявляют решение;
— Отведем вас в штаб. Возьмите пока свой документ. Шоферу придется здесь подождать. И вот еще что: мы должны завязать вам глаза…
Несколько минут мы идем по мягкой, усыпанной еще прошлогодней листвой тропе, и провожатые предупреждают время от времени:
— Не споткнитесь, корень.
Где-то в отдалении шумят моторы самолетов, но их гул не может заглушить птичьих голосов.
— Нагнитесь, а то о притолоку стукнетесь, — предупреждают провожатые. Здесь три ступеньки вниз.
С глаз снимают повязку. Мы — в низкой землянке, обшитой тесом. Вижу стол, придвинутый к стене, окно, полузадернутое занавеской, и походную койку, на которой лежит человек в гимнастерке и военных шароварах, заправленных в белые носки. Это капитан: на голубых петлицах гимнастерки поблескивают алой эмалью знаки различия — «шпалы».
Капитан приподнимается, садится на койке, а мне показывает рукой на табурет.
— Слушаю вас, — говорит он, натягивая блестящие хромовые сапоги и подпоясываясь.
Подаю удостоверение личности и, пока капитан, щурясь от ярких лучей, рассматривает документы, стараюсь разглядеть его.
Это худощавый белокурый человек лет тридцати пяти, с твердым подбородком, глубоко запавшими воспаленными от долгого недосыпания голубыми глазами.
Незаметно нащупываю в кармане записную книжку и готовлюсь вытащить ее, но… не приходится. Капитан возвращает удостоверение и говорит:
— Писать пока не о чем, да, пожалуй, и не следует.
— У меня приказ редактора, — возражаю я. — У нас тоже дисциплина.
— Извините, я должен лечь спать. — Капитан стягивает сапоги, и они мягко стукаются о земляной пол. — А редактору так и передайте, что писать ничего не надо… Вы завтракали? — И, не дождавшись ответа, приказывает дежурному, стоящему у дверей: — Накормите товарища из редакции и проводите к машине. Глаза можно не завязывать…
А мне говорит:
— Перестарался, однако, наш патруль…
Мы выходим из землянки, идем по редкому лесочку и оказываемся на поляне, где колесо в колесо стоят три походные кухни.
— А расход почему не заявили? — ворчит пожилой повар.
Дежурный в спор не вступает. Он говорит лишь три слова:
— Велел капитан Старчак…
— Так бы и сказал! — Повар надевает белую курточку, застегивает ее на все пуговицы и берет черпак. — Вам со дна или пожиже? Шофер у вас? И ему нальем…
Когда мы возвращаемся к нашей редакционной полуторке, дежурный говорит в утешение:
