Капитан Старчак (Год жизни парашютиста-разведчика) - [4]

Тропинка привела к светло-серому невысокому дому.

Дверь открыла женщина с густыми черными бровями.

— Мне Ивана Георгиевича, — сказал я.

— А разве вы не видели его на стадионе? Мимо ведь шли…

Вот, оказывается, и не узнал я Старчака. А может быть, это действительно не тот человек?

Ждать пришлось недолго. Через несколько минут в комнату вошел, грузно опираясь на палку, мужчина в лыжном костюме, которого я уже видел на стадионе. Он крепко пожал мне руку и, вглядевшись, сказал:

— А ведь я вас помню. Вы — корреспондент, который заставлял меня автобиографию писать.

— А вы — тот капитан, который так ее и не написал? — Нет, написал, только вы за ней не явились.

Во все глаза смотрел я на Старчака. Так пристально смотрел, что ему, пожалуй, было неловко.

— Почему вы так глядите? — спросил он наконец.

Я сказал Старчаку, что все в первом бомбардировочном полку считали его погибшим.

— В подобном случае, — улыбнулся Старчак, — один старый писатель сказал: «Слухи о моей смерти несколько преувеличены…»

Он постарался тут же перевести разговор на другое.

Спрашивал, что я делал все эти годы, давно ли окончил армейскую службу, где учился, где работаю.

— По журналистскому правилу больше слушать других, чем рассказывать о себе, я отвечал как можно короче и в свою очередь начал расспросы:

— Почему о вас ничего не было слышно с зимы сорок второго года?

— Сохранились ли у вас записи, снимки, вырезки из газет и другие документы той поры?

— Известна ли дальнейшая судьба бойцов и командиров вашего парашютного отряда? И, наконец:

— Как вы остались живы, если вас увезли мертвым?

Старчак ответил по порядку. Он сказал, что до поздней осени сорок второго года пробыл в госпитале, а потом опять летал во вражеские тылы, но знать об этом никому из непосвященных не следовало.

В ответ на второй вопрос он оказал:

— Кое-какие бумаги и снимки жена сберегла, надо только их отыскать.

На третий вопрос Старчак ответил так:

— Очень уж много лет прошло, потеряли мы друг друга из виду.

Последний вопрос был самым существенным.

— Интересуетесь, как живым остался? Об этом лучше спросите не меня, а хирургов из Главного военного госпиталя…

Мы беседовали до самой ночи, говорили о давних событиях, припоминали общих знакомых, которых нашлось гораздо больше, чем можно было бы предположить.

Я говорил со Старчаком и все еще не мог освоиться с мыслью, что передо мной человек, которого не только я, но и многие другие почти двадцать лет считали погибшим. Не мог поверить, что передо мной капитан Старчак.

Но это был он. Те же внимательные, все запоминающие глаза, тот же твердый, волевой подбородок, застенчивая улыбка. Только разбежались от глаз морщинки, тронула седина виски…

Воспоминания взволновали Старчака. Он достал из ящика письменного стола коробку папирос и спросил:

— Спичек нет? Не хочу на кухню идти: Наташа заругает, что закурил. Врачи…

Спичек не было, и Старчак так и держал в зубах незажженную папиросу. Потом стукнул себя по лбу. Опираясь на палку, он подошел к книжному шкафу и взял с верхней полки зажигалку. Алюминиевую, с головой Мефистофеля, точно такую, как та, что была у меня в кармане. Я вытащил ее и протянул удивленному Старчаку:

— Возьмите, Иван Георгиевич.

— Откуда она у вас?

Я ответил, что мне ее дал знакомый летчик.

— Не Ильинский?

— Нет, Ларионов…

— Я ее у капитана Ильинского в рубке оставил.

— А вторая у вас откуда? — спросил я.

— Старшина один, Бедрин его фамилия, позаботился. В госпитале я тогда лежал… Значит, не Ильинский?

Надо было торопиться: скоро последний поезд на Москву, и я распрощался, попросив разрешения прийти завтра, вернее уже сегодня вечером: часы давно пробили полночь.

Много вечеров отнял я после этого у Старчака.

Хоть и сетовал капитан на то, что прошло много времени и все позабыто, однако называл не только имена и фамилии товарищей, но и год и место рождения каждого из них.

Прикрыв на миг глаза ладонью, Старчак двумя — тремя словами обрисовывал человека. Речь его становилась несколько замедленной, и создавалось впечатление, что он, прежде чем сказать о ком-либо, всматривается в человека и уже потом говорит о нем.

Позже, когда Наталия Петровна, перерыв все ящики, нашла любительские фотокарточки, где были сняты некоторые из тех, о ком говорил Старчак, я подивился его завидной памяти и высказал это. Он улыбнулся.

— Нам иначе нельзя. Вся документация — в голове.

Моя тетрадь, в которой я делал свои ежедневные записи, кончилась, и последние заметки пришлось сделать на обложке, там, где таблица умножения. Трудно было восстановить фамилии некоторых парашютистов, и я выуживал их из статей и заметок о боевых действиях отряда, в том числе и из своих собственных.

Я обратил внимание на то, что, выписывая для себя фамилии из моей тетради, Старчак расположил их не в той последовательности, в какой они шли у меня.

— В чем дело?

— А вот в чем, — ответил Старчак. — Я представляю отряд в строю по ротам, взводам, отделениям. Так мне гораздо легче вспоминать товарищей.

Память не подводила Ивана Георгиевича. Многие, с кем довелось служить, не были забыты им и почти двадцать лет спустя. Старчак решил написать всем, чьи фамилии были в нашем списке. Он обращался в паспортные столы, военкоматы, исполкомы, партийные и комсомольские комитеты, твердо надеясь, что там отзовутся, помогут отыскать его парашютистов.