Капитан Старчак (Год жизни парашютиста-разведчика) - [5]

Старчак знал, что многих из тех, к кому обращены его письма, нет в живых: после того как он их видел, прошло три года войны, да и с победного мая сколько воды утекло… И все же написал всем, как бы делая запоздалую проверку тем, кто вместе с ним сражался летом, осенью и зимой сорок первого года в тылу врага.

Многие, очень многие не смогли отозваться на этой перекличке: кто был убит в снегах Подмосковья зимой сорок первого года, кто погиб при высадке десанта на белорусской земле, кто сложил голову в других местах и землях.

Скорбные вести о потерях приходили к Старчаку в письмах, присланных матерями и сестрами павших, и я видел, с какой болью читал этот мужественный человек горестные строки.

Немало было писем от однополчан: на столе Старчака можно было увидеть конверты с почтовыми штемпелями Москвы, Ленинграда, Свердловска, Владимира, Кольчугина, Горького, Раменского, Александрова и других больших и малых городов. В каждом из этих писем — и в строчках, и между строк — сквозило чувство радости: «Старчак жив, с ним можно увидеться!..»

Мне пришлось присутствовать при многих встречах Старчака с товарищами.

Я не без тайной мысли разыскивал Старчака, собирал материалы о нем. Мне хотелось написать книгу.

Но теперь, после бесед с ним, мне стало казаться, что сам Старчак сделает это лучше, Я сказал Старчаку, что хорошо, если бы он попробовал написать о себе и своих товарищах.

Иван Георгиевич, подумав, ответил:

— Нет, не возьмусь. Не получится.

Объясняя свой отказ, Старчак ссылался на литературную неопытность и иные причины, которые я не мог признать основательными. Он — хороший рассказчик, да и перо в руках привык держать: пишет специальные труды.

Но он стоял на своем.

И все же я долго колебался, прежде чем решиться. В самом деле. В десантных войсках я не служил, с тактикой воздушной пехоты знаком понаслышке. Правда, я считал, что в действиях десантников много общего с действиями наземных войск и мне пригодятся знания, полученные в пехотной школе. А потом, успокаивал я себя, люди, о которых доведется писать, помогут разобраться в новых для меня делах, укажут на ошибки…

Так я решил написать о тех, кому когда-то, в первый год войны, посвящал торопливые заметки в дивизионной газете. Мне захотелось рассказать об этих отважных людях обстоятельнее и, если удастся, теплее, чем это было сделано в то время.

Обо всем не напишешь. Я взял лишь год в жизни своих героев, вернее еще меньше: лето, осень и зиму трудного сорок первого года.

Лето

1

Я спросил Старчака, страшно ли прыгать с парашютом.

Он ответил:

— Страшно — не то слово, но и перед тысячным прыжком волнуешься. Умом понимаешь: все будет в порядке — опыт есть, парашют уложен как следует, высота достаточная. И все же… Ведь ты лишаешься на время какой-либо опоры.

И действительно, ты идешь по земле, плывешь по морю, летишь в самолете под тобой грунт, вода, металл… А здесь выходишь на крыло и прыгаешь, можно сказать, в ничто. Конечно, в тысячный раз прыгнуть много легче, чем впервые. Но — не в тысячу раз…

Так ответил Старчак на мой вопрос, не рассказав по обыкновению о себе.

Мастер спорта Алексей Белоусов сказал мне при встрече:

— Старчак — это талант. Сейчас таких много, а четверть века назад их по пальцам можно было перечесть. Он одним из первых стал прыгать не только из петли Нестерова, но и из таких фигур высшего пилотажа, как штопор, переворот, пике, виражи…

У Старчака сохранилась летная книжка, где записаны все прыжки, начиная с тридцать второго года. Указано здесь, с каких самолетов совершены были прыжки. Прыжков — много. Старчак самым первым в нашей стране совершил тысячу прыжков. На жетоне, подвешенном к его значку мастера парашютизма, выгравирована цифра 1096.

Прыжок прыжку рознь. Есть, оказывается, обыденные, легкие, а есть сложные, например, в горах или на море. У Старчака были и такие. В его летной книжке записано 89 ночных прыжков, 36 — с самолетов, совершавших фигуры высшего пилотажа, 87 — затяжных. Одна такая затяжка продолжалась 72 секунды.

Я обратил внимание на записи, касающиеся тысячного прыжка. Он был совершен двадцать первого июня сорок первого года неподалеку от Минска.

— Этот прыжок чуть было не стал последним в моей жизни, — сказал Старчак.

И, как я ни бился, не добавил ни слова.

Можно было бы порасспросить Наталию Петровну, но я не решился расстраивать ее печальными воспоминаниями. Для себя же сделал заметку: узнать окольным путем про этот злополучный тысячный прыжок.

Случай — добрый помощник изобретателей и журналистов — пришел на выручку.

Отыскался человек, который перед войной был как говорится, правой рукой Старчака. Это — укладчик парашютов Иван Андреевич Бедрин.

На этот раз зрительная память не подвела меня. В начальнике планового отдела одного подмосковного завода я узнал того самого десантника, который когда-то вел меня с завязанными глазами в землянку к Старчаку.

Бедрин и рассказал мне о тысячном прыжке Старчака.

Дело было, как уже сказано, двадцать первого июня, в субботу.

Всю неделю капитан проводил сборы инструкторов парашютной подготовки. Сборы уже заканчивались, и Старчаку оставалось совершить показательный прыжок с новым парашютом, сконструированным инженером Мироновым. Выпрыгнуть надо было с самолета, идущего на особенно большой скорости.