Правление Капетингов во Франции с 987 по 1328 г. — вот поистине одновременно классическая тема и рискованный сюжет! Разве можно отважиться, даже вчетвером, пуститься в подобный путь, претендуя открыть что-то новое, после того как это уже делали столько выдающихся ученых? Ни один период в истории Франции — ошибочное выражение, поскольку самой французской нации еще только предстояло родиться, — не вызывал к жизни такой обширной «лависсовской» галереи образов в широком смысле этого слова. Наши головы забиты воспоминаниями времен средней школы: восшествие на престол Гуго Капета, исцеление золотушных, злодеяния рыцарей-разбойников, жест Людовика VI по отношению к сеньору Пюизе, мудрое правление Сугерия, битва при Бувине, Людовик Святой под дубом, пощечина в Ананьи и процесс тамплиеров, разгром при Куртре и победа под Касселем и т. п. Как избежать штампов? Задача может стать еще более рискованной из-за плана этой книги, где каждое царствование стало предметом отдельной главы, как каждый государь удостоился отдельной гробницы в Сен-Дени. Нужно ли было возводить новый мавзолей — на этот раз на бумаге — во славу капетингской династии, самой известной из всех родов, что создали Францию? «С 987 по 1328 г., — писал Робер Фавтье в 1942 г., — четырнадцать государей одного семейства […] поочередно сменяли друг друга на троне Франции. Именно за этот период и родилась Франция и произошло становление, в основных чертах, остова французской нации»[1]. Не разделяя полностью взгляды Робера Фавтье в вопросе о незаменимом вкладе капетингской эпохи, на страницах этой книги мы преследуем лишь одну цель — помочь вернуть доброе имя политической истории, незаслуженно забытой в 50–80-е гг. XX в., когда безраздельно царили социальная и экономическая история, когда увлеченно грезили о застывшей истории. Детальное изучение политических изменений в те годы слыло устаревшей методикой, поскольку было принято считать, что решающие сдвиги происходят в области демографии, землепользования, торговой организации и городского подъема. В рамках этой глобальной истории, протекавшей безнадежно медленно, завоевания Филиппа Августа граничили с анекдотами, а «дела» царствования Филиппа Красивого были оставлены на откуп любителям «черных» романов.
После неминуемого возвращения стрелки маятника политика в конце концов вновь вступила в свои права. Вот уже двадцать лет тому назад в сборнике «Делать историю» Пьер Нора объявил о возврате к событию[2]. Спустя несколько лет Жак Ле Гофф, желая опередить эпистемологический реванш «эмигрантов», призвал перейти к политической истории, обогащенной достижениями социальной истории и истории менталитета. Располагая подобным покровительством, мы решили вернуться к политике, как возвращаются к первой юношеской любви. Ведь превратности событийной истории не могут не притягивать тех, чье детство прошло на фоне повторяющихся кризисов IV Республики.
Возврат к политике прежде всего заключается в том, чтобы перейти к нарративу, богатому событиями. Как говорил двадцатью годами ранее Поль Вейн, история — настоящий роман, представляющий собой ясное и последовательное повествование, которое на самом деле основывается на пожертвовании множеством подробностей. Декорации, интрига, действующие лица — эти три термина отражают столько же требований. О декорациях мы расскажем в обобщающих главах, посвященных сельской жизни, городам и религиозной жизни. Вместе со статьями словарного размера, эти главы являются составляющими структурного описания французского общества в XI–XIII вв. Интрига также не осталась в стороне: борьба Филиппа Августа против Ричарда Львиное Сердце и Иоанна Безземельного, крестовые походы Людовика Святого, перипетии загадочного процесса тамплиеров. Мы представим действующих лиц максимально полно, вплоть до их физического состояния, опираясь на добротное исследование доктора Браше[3]. На самом деле, небезынтересно знать, что Филипп Август называл своего сына и наследника Людовика VIII «изнеженным и болезненным человеком» (homo delicatus et debilis) и что дизентерия, начавшаяся у последнего в 29 октября 1226 г., спровоцировала у него острый приступ горячки, которую его врачи приписали излишней сексуальной воздержанности короля. Еще более полезно знать, что, возможно, Людовик Святой страдал от потери обоняния, из-за чего ему было проще навещать прокаженных — поступок, так высоко ценимый современниками короля. Как замечал один из присутствовавших при таком визите: «Он общался с ними так, словно ничего не чувствовал».
Повествование, его рамки и главные персонажи — вот всем хорошо известное поле для историка. Так означает ли это, что мы попросту возвращаемся к Лависсу? Место, которое мы отводим здесь идеологической составляющей политики, дает все основания думать, что это не так. С начала 80-x гг. XX в. ученые, занимающиеся политической историей, обратили пристальное внимание на символику власти, ее постоянный поиск легитимности и стремление заявить о своей миссии. На страницах этой книги мы постарались проследить путь развития королевской идеологии с первых лет династии и подробно рассмотреть ее расцвет в правление Филиппа Августа — первого из Капетингов, кто провозгласил себя королем Франции, ссылался на общественную пользу и обратился к услугам признанных двором панегиристов, таких как Ригор и Вильгельм Бретонец. Начиная с царствования Людовика Святого эта монархическая идеология разрывалась между мистической экзальтацией государя, поставленного Господом во главе своего народа, и светской концепцией королевской власти, ответственной за общее благо — понятие, разработанное юристами, проникнувшимися идеями римского права.