Таню фашисты застали врасплох. Остолбенев, она стояла посреди улицы, когда черные мотоциклы окружили ее и ражие парни с запыленными лицами, скаля зубы, заорали: «Фройляйн! Гут!.. Рюский девушка. Карош!» Баба Маша, как заполошная, выскочила из калитки, но подойти не решилась. Не стало бы хуже. Может, чужие солдаты полупают зенками на красавицу Таню да и покатят дальше? Но немцы никуда не спешили. Село удалось занять без боя, и можно было позволить минуту передышки.
Войска вермахта наступали. Наступали стремительно, опрокидывая, оттесняя разрозненные, слабо связанные между собой красноармейские части. В знойном июльском небе, как пришитые, висели немецкие самолеты, высеивая в русскую землю смертоносные семена бомб и щедро поливая ее пулеметными очередями. Через поля рано созревшей пшеницы беспрестанно ползли пятнистые машины, почти не встречаясь с огнем артиллерии. Под прикрытием танков шагала в полный рост пехота. Катили по проселкам мотоциклетные роты, первыми врываясь в деревни и села. Неудивительно, что военная удача кружила головы. Солдатам хотелось как-то отметить ее, но командование не поощряло пьянства, а вот покуражиться с первой встречной русской, да еще молоденькой, да еще хорошенькой…
Таня все прочитала в серых веселых глазах «истинных арийцев» и готова была впиться ногтями в эти самые глаза первому, кто сунется. Первым решился молодой белобрысый парень. Он медленно, с ленцой, слез с мотоцикла, передал автомат напарнику и двинулся, загребая сапогами горячую пыль, к девушке. Другие одобрительно залопотали, подбадривая его, судя по тону, шутливыми возгласами. Солдат вытащил из петлицы увядшую ромашку, с дурашливым поклоном протянул ее Тане. Коротким хлестким ударом она выбила из фашистских пальцев издевательское подношение.
Сослуживцы неудачливого ухажера обидно захохотали. Старший, похоже, фельдфебель, отпустил в его адрес длинное ироничное замечание. Глаза у белобрысого сделались вовсе не веселые – сузились, как у кота, оледенели, он отступил на шаг, пробормотал сквозь зубы неразборчивое, замахнулся. В голове у Тани жарко сверкнуло, потом еще раз. Она рухнула, как подкошенная. Истошно завопила баба Маша. Чужие, ненасытные руки рванули на груди Тани сарафан…
И вдруг сверху – гул двигателей. С трудом разлепив веки разбитого глаза, Таня увидела, как заходят против солнца, сверкая винтами, два «ишачка».
«Наши! Родные!..»
Затрещали пулеметы. Зло заорал фельдфебель. Взбили горячую пыль солдатские сапоги. «Ухажер» замешкался. Качнулся вперед, словно хотел заслонить Таню от выстрелов с неба. И вдруг нелепо взмахнул руками, повалился ничком. Таня едва успела откатиться в сторону. Сумела подняться, но что-то горячо и остро ударило ее в живот, заставив взвыть, скорчиться в три погибели и провалиться в темноту беспамятства…
Округлая тень накрыла улицу. Настолько плотная, что полуденная жара сменилась внезапной прохладой. Заплаканная баба Маша оторвалась от внучки, замертво лежащей рядом с убитым немцем, с изумлением глянула сперва на свои окровавленные руки, лишь потом задрала голову – и попятилась. Овальное днище неизвестного летательного аппарата, что висел в нескольких метрах от земли, источало прохладу и мягкую, но необоримую силу. В днище стремительно разошлась многолепестковая диафрагма, невидимый вихрь подхватил девушку и втянул внутрь.
Баба Маша, ни жива ни мертва, отползла к забора, беззвучно шепча молитву. Она бы с радостью и перекрестилась, но руки было не поднять. По представлениям внучатой племянницы, которая как раз закончила радиотехникум, баба Маша была женщиной темной, не избавившейся от религиозного дурмана, поэтому искренне и горячо благодарила Господа, который послал ангела спасти неверующую комсомолку. И пусть ангел выглядел не так, как изображают вестников Господних на иконах, но сияние, от него исходившее, не оставляло в душе пожилой крестьянки ни малейшего сомнения, кто и куда забрал ее Танюшу…
Прохладный утренний ветер ворвался в приоткрытую дверь, всколыхнул занавеску, взъерошил пшеничные пряди волос спящей девушки и выскочил наружу. Почувствовав его дыхание на щеке, Таня проснулась. Повернулась на другой бок, сонным взглядом обвела комнату. Четыре стены, обклеенные желтовато-пестрыми и уже слегка выцветшими обоями. Большое окно с видом на озеро. Круглый стол, накрытый малиновой, с кистями скатертью, простая стеклянная ваза с подувядшими маками. Красиво… Придвинутые к столу стулья с гнутыми спинками. Массивный шкап с резными дверцами… Вроде ничего особенного. Почти такую же комнату Таня снимала в Луге, где проходила летнюю практику с начала войны. И все-таки что-то неуловимо странное было в этой самой обычной с виду комнате. Вдруг Таню осенило. Уж очень гладкие стены, а рама идеально чистого окна ровная, будто и не из дерева. Таких просто не бывает. Добротный, крепкий дом бабы Маши, например, построили сравнительно недавно, во времена НЭПа, а он уже как-то весь осел, оконные рамы покрылись трещинами, дверные коробки перекосились, под штукатуркой все время что-то шуршало, словно там сновали мыши. А может быть – и сновали. Мышей Таня боялась. А здесь… Не похоже, чтобы они здесь водились. Таня свесилась с кровати – самой обычной с виду кровати с панцирной сеткой и никелированными шарами на спинках, – провела пальцем по полу, поднесла к глазам: ни пылинки.
