Мы сказали в последний раз, что независимо от сферы государственной, от бытовой жизни народной, от деятельности народного самосознания в обществе есть целая область внешней гражданской жизни и деятельности народа, область, противополагаемая правительственной среде и чуждая государственного элемента, которую мы назвали земством, земщиною, землею, земскою жизнью.
Читатели знают наше мнение, что в России не было общества до Петра в том смысле, какой мы даем этому слову, – зато Земля, особенно в первые века русской истории, жила полною своею земскою жизнию, и земское начало являлось деятельною, основною стихиею нашего народного гражданского существования. Участие Земли в делах государственных, во сколько эти дела касались прямых интересов народных, участие – не враждебное власти и не ограничивавшее формально власти, обусловленное живым обычаем и тесным духовным союзом Земли и государства, – это участие, продолжавшееся, почти непрерывно, до самого Петра, – не только прекращается, но почти забывается и становится почти невозможным после революции, произведенной Петром во внешней и внутренней жизни России. Невольно возникает вопрос – каким же образом могла так легко и скоро прекратиться деятельность той стихии, которая является движущею силою всей истории допетровской Руси; куда же исчезла сила, способность, привычка той земской жизни, которая почти восемь веков сряду выражала себя на вечах и земских соборах?
Если мы сличим нашу историю с историей западных государств, то ход нашего исторического развития представится нам в совершенно обратном направлении. Везде народы идут от стеснения, рабства и неволи к свободе; везде история являет поступательное движение от умственной и духовной косности к деятельности мысли и духа, от зверской жестокости законов к законам кротким и человеколюбивым. Путь нашего развития иной. От денежных пеней и отсутствия телесных наказаний в русской правде мы приходим к страшным уголовным казням Соборного уложения при царе Алексее Михайловиче; от свободы крестьян к крепостному праву; от вольного и шумного голоса народа на вечах, от степенного голоса Земли на земских соборах к мрачной тишине и безгласности русского народа в XVIII и в первой половине XIX века; от земской жизни, от земского участия в делах государственных – к мертвому бездействию.
Какая же причина такого странного обратного прогресса?
Та, между прочим, что между Государством и Землею не было той среды, которую мы называем обществом и которая – независимою духовною деятельностью народного самосознания – могла бы придать силу земской стихии и сдержать напор государственного начала: в течение восьми веков не создалось у нас ни училищ, ни литературы, и грех нашего всенародного невежества, нашего нравственного и умственного бездействия дал временную победу стихии деятельной, но чуждой нашей народности… Мы знаем, что такой ответ еще не объясняет дела и вызывает новый вопрос: почему же не возникло самобытной духовной деятельности в народе, почему же раньше не совершилось того движения в бытии народном, того перехода от безличности непосредственного народного бытия к сознательной, личной деятельности единиц, народ составляющих, – почему не образовалось общества в допетровской Руси?
Мы, конечно, не имеем притязания излагать здесь историю земства в России, предоставляя разработать эту богатую тему нашим молодым будущим деятелям на поприще исторической науки (хотя вполне признаем, что только эта история, в совокупности с историей государственной жизни России, может дать вполне удовлетворительный ответ на вопрос, нами поставленный). Тем не менее мы укажем на главные черты нашего исторического не внешнего развития, заявляя притом, что высказанное нами замечание об обратном поступательном движении в нашей истории нисколько нас не смущает. Россия носит в себе, может быть не вполне ясное для мысли, но несомненное для внутреннего чувства убеждение, что она еще далеко не свершила своего исторического поприща. Не только окончательный вывод еще не подведен историей, но, прожив тысячу лет, мы не слышим в себе ни старости, ни дряхлости, ни утомления, а напротив – почти непочатой запас свежей жизни; мы слышим в себе силу великую, силу для совершения нашего исторического подвига, нашего призвания в человечестве. Может быть – мы окажемся недостойными ниспосланного нам дара, употребим во зло нашу силу и зароем в землю наши таланты, может быть – мы будем казнены за излишество нашего долготерпения, смежного с равнодушием к истине и к общественному благу, – все это может быть и не быть: это зависит от нас самих, – но по крайней мере мы призваны к великому подвигу и нам даны силы для подвига. Какой же это подвиг?
Мы сказали однажды, что чем выше нравственный идеал народа, чем шире и свободнее от односторонности, от узкой определенности народные начала, тем труднее вполне соответственное их выражение на земле, тем необходимее, хотя и труднее, полнота сознания для правильного и стройного их проявления в жизни. В таком именно положении находится Россия и все племена славянские. Призванные именно к подвигу самосознания, славяне, преимущественно пред всеми народами, казнятся за всякое уклонение от своего духовного призвания и осуждены обретать спасение только и единственно в деятельности самосознания. Вне этой деятельности, вне нравственной опоры сознательного духа нет для них спасения и исхода, и потому-то мы видим, что никакая внешняя, государственная крепость сама по себе не в силах была спасти, не спасает (и не спасет) славянские народы от внешнего падения и от утраты своей народности. Ни одно славянское племя не было освобождено от этого испытания, то есть от опасности утратить свою народность, – но испытание, выпавшее на долю России, тяжелее всех, потому что опасность для нее явилась не извне, а извнутри, не в виде чужеземного ига, а в виде соблазна не во внешних, а во внутренних врагах…
