Когда жена сердилась и начинала громко и быстро говорить, Королькову казалось, будто гудит бормашина, приведенная в действие мускулистым и настойчивым зубным врачом.
Корольков имел собственную теорию обращения с женой, выведенную из опыта инженерской работы. Инспектор безопасности в каменноугольных шахтах, он немало лет посвятил изучению взрывов в подземных выработках. Эта работа сделала его скептиком. Сложны и запутанны законы выделения рудничного газа, внезапны опасные скопления метана в куполах и отлично вентилируемых продольных; много недоступного научному предвидению встретилось Королькову в его работе.
И когда жена во время мирного послеобеденного чтения газеты вдруг начинала ворчать и сердиться, Корольков не пробовал возражать, а только думал про себя:
«Вот посади здесь междуведомственную комиссию под председательством академика Скачинского — ни черта они не сделают».
Приятели часто советовали ему уйти с инспекторской работы.
— Нет смысла и расчета, — говорили они, — самая паршивая должность в угольной промышленности. Старается инспектор — эксплуатационники сердятся: лаву остановил, заставил рабочих снять с очистных работ и перевести на крепление, газовый забой закрестил. Сердятся, сердятся эксплуатационники, а потом и свинью подложат. Перестанет стараться инспектор — еще хуже: ведь он за человеческие жизни отвечает своей собственной шкурой. Что ни случится — он первый в ответе. А в шахте все может случиться: и завал, и обрушение, и неисправность кабеля, и пожарчик, и взрыв, и орлы,[1] и обрывы канатов, и падение людей, и неисправность крепи…
— Ты сколько раз был под судом, Аполлон Маркович? — спрашивали приятели.
— Не считал, — говорил Корольков, — я статистики личной жизни не веду.
Но худой, сутулый и малорослый инженер, со смешным веревочным галстуком вокруг жилистой, кадыкастой шеи, сердито и упрямо поглядывая на мир, не собирался уходить с инспекторской работы.
И как не мыслил себя Корольков без суровой работы, не мыслил он жизни без жены.
Это она, его длиннолицая и грозная подруга, спустилась однажды во взорванную штольню поднимать на-гора угоревшего до полусмерти мужа. Она двадцать лет кочевала с Корольковым по рудникам Донбасса, два года прожила с ним в земляной лачуге в далекой Караганде, испытала одуряющую жару казахстанской пустыни, лютые морозы Тыргана, свирепость уральских клопов в общежитии челябинских копий.
Правда, характер у нее был тяжеленек. Корольков полагал, что у нее женский характер — необъяснимый и неожиданный. У шахты, особенно у газовой, тоже был женский характер.
Приказ Наркомтяжпрома застал Королькова в Донбассе на одной из шахт Буденновского рудоуправления.
Когда управляющий вызвал Королькова и, посмеиваясь и шурша бумагами, сказал:
— Имею для вас, Аполлон Маркович, конфетку из Москвы, — Корольков зевнул и спокойно ответил:
— А я видел и не такие конфекты, я их в своей жизни две тонны съел.
— А этой, пожалуй, подавитесь, — сказал управляющий.
Корольков удивился зловредности управляющего.
— Ну, в чем дело? — сердито спросил он. — За то, что я шахту четыре закрыл? Чего они накорякали? С предупреждением? Или с преданием суду? А? — и он потянулся к бумагам.
Управляющий с трудом выговорил:
— С вас, строго говоря, нужно два ведра ректификата, честное слово партизана. Вы посмотрите, перевод в центральную инспекцию, с выражением личной благодарности, с премией в три тысячи и плюс к этому обеспечение московской площадью, — и, поглядев на морщинистое лицо Королькова, он захохотал: уж больно не вязались эти чудеса с угрюмым угольным инженером, сидевшим перед ним.
Корольков решил, что его разыгрывают, потом подумал, что в Москве произошла ошибка, но, убедившись в правильности приказа, расстроился и, спускаясь в шахту, все сплевывал и неодобрительно покачивал головой.
Он долго не выезжал из шахты, был особенно придирчив в этот день, составил акт на заведующего лавой и оштрафовал всеми уважаемого старичка-десятника. Вечером он пришел домой и рассказал жене новость.
— Бог их душу знает, — говорил он, поглядывая на нее. — Решили меня московские умники отметить: три тысячи премии и в Москву переводят старшим инспектором. «Конфект», — говорит управляющий.
Он смотрел на жену и все соображал, как она отнесется к такому происшествию. Полина Павловна повела себя самым неожиданным образом: она встретила известие молча.
За обедом она все смотрела на мужа изучающими глазами, словно открыла в нем какой-то страшный и опасный порок.
Корольков, целясь вилкой в квашеный помидор, мельком взглянул на нее и спросил:
— Что ты так смотришь, как рябчик на попа? Полина Павловна сдавленным голосом сказала:
— Аполлон… — и впервые за их совместную жизнь заплакала.
Корольков растерялся и, не утешив жены, ушел в маркшейдерскую на общее собрание.
Ночью он опросил у нее:
— Что ты плакала, Поля?
Она объяснила, и, услышав ее слова, Корольков затрясся от смеха.
— Это я стану за барышнями московскими ухаживать? Да ты с ума сошла, что ли? Ты только посмотри на мою морду. Брошу тебя! Да кому я нужен, старый ломовой? Да ведь только у тебя я мужской успех могу иметь.
