Когда предвечное цунами
Вскипало млечною рекой,
Господь простерся над волнами,
Смирив эфир, Бог есть покой!
Во взрывах новых и сверхновых
Родилось все, что есть вокруг,
Начало мира. Бог есть слово,
В котором слитны мысль и звук!
И Он разъял своею властью
Свой первый луч и создал цвет,
В сиянье радуг Бог есть счастье!
Во тьме Вселенной Бог есть свет!
Страшась и боли, и разлуки,
Рождаясь и сходя во тьму,
Познали твари: Бог есть мука
И оправдание всему!
Творец Вселенной свыше меры
Дал волю разуму, спеша
Сокрыться сам, ведь Бог есть вера,
Коль в Бога верует душа!
И послан Дух в пространства праха,
Во прах стремящегося вновь,
Чтобы, бежав земного страха,
Познать одно: Бог есть любовь!
Западные ворота средневекового Иерусалима. Раннее утро. Крепостные стены вечного города кажутся почти черными на фоне неба, озаренного восходящим светилом. Ворота уже открыты, и в них вливается поток конных и пеших людей.
Особенно много осликов, навьюченных тюками со всяческим скарбом или запряженных в повозки, груженные овощами, фруктами, кувшинами с оливковым маслом и прочей снедью. За воротами поток из людей и животных растекается ручейками по узеньким улочкам, а слышный издалека гомон толпы уже воспринимается как отдельные звуки: цокот копыт по брусчатке, понукания возничих и их шумное, но беззлобное переругивание между собой и с зазевавшимися пешеходами.
По одной из таких улочек быстрым легким шагом идет красиво и даже изысканно одетый араб. На вид ему за сорок пять, и седина уже тронула его черные, чуть волнистые волосы, выбивающиеся из-под малахитово-зеленого тюрбана. Черное одеяние из дорогого сукна плотно облегает его плечи и торс, но, свободное внизу, не сковывает шаг. Широкие рукава до половины закрывают кисти рук; незнакомец держит четки в форме шариков одинакового размера, выточенных из эйлатского камня. Он идет размашистым шагом, едва заметно шевеля губами и перебирая четки. Его лицо бесстрастно, немигающий взор устремлен вперед и неизменен, как у слепца, следующего по давно проложенному ежедневному маршруту, на котором и каждая яма, и каждый камень известны и непреложны.
Путь араба лежит в мечеть, маленькую и неприметную среди подобных ей уродливых каменных построек. Он входит внутрь, оставив на пороге дорогие туфли из мягкой телячьей кожи, и опускается на колени возле одной из колонн, в укромном месте, подальше от прохода. Черные глаза его вспыхивают безумным огнем. Медленно раскачиваясь, он начинает шептать по-арабски слова молитвы. И в голосе, и в лице его, и в руках во всей его раскачивающейся фигуре проглядывают искренность и неподдельная боль.
Господи! Аллах всемогущий! Ниспошли мне покой! Дай обновиться душе моей! Дай мне рождение в смерти! Дай мне уйти, чтобы вернуться! Укрепи душевные силы мои!
О, Аллах!..
* * *
В маленьком провинциальном городке, находящемся в Вологодской области, в начале девяностых годов после восьмидесятилетнего перерыва возобновил свое существование монастырь молчальников. За годы советской власти вся территория величественного белокаменного кремля пришла в крайнее запустение. Церковные здания, больница, кельи монахов все это к моменту возвращения прежним владельцам являло собой грустное зрелище. В меру сил и средств молчаливое братство принялось восстанавливать обитель, стараясь при этом как можно меньше общаться с обитателями маленького, спившегося вконец городка, который испокон века ютился близ крепостных стен.
Свои контакты с внешним миром монахи ограничили тем, что подкармливали бедняков в специально отведенной для них старой трапезной да позволяли обитателям городка раз в неделю посещать читальный зал монастырской библиотеки.
Желающих читать церковные книги среди жителей городка почти не находилось, кроме разве что нескольких врачей местной больницы, куда один-два раза в году все же обращался кто-нибудь из монахов.
Впрочем, большинство из них не общались с миром вовсе, ни при каких обстоятельствах. А после попыток нескольких юных горожанок наладить с молчальниками контакт с помощью записок братство еще больше замкнулось в себе.
При виде постороннего человека на территории кремля, все еще не огороженной толком от остального мира, молчальники отворачивались и отходили в сторону.
Хранилище монастырской библиотеки находилось в башне старинного белокаменного кремля. Солнечным июльским днем два человека в монашеских одеяниях, запершись в библиотеке, занимались очень странным делом. Один из них, на вид лет пятидесяти, вкладывал в большие полиэтиленовые мешки рукописи, доставая их из огромной кучи, сложенной на полу. В каждый пакет он помещал также несколько холщовых мешочков с силикагелем, поглощающим влагу, и нафталиновые таблетки против насекомых. Затем каждый пакет запаивался паяльником. Проверив, не проходит ли воздух, старший передавал его своему товарищу, молодому, болезненного вида монаху лет двадцати пяти. Тот, в свою очередь, складывал пакеты в большую нишу в кирпичной стене. Когда все пакеты были уложены, они быстро закрыли образовавшуюся нишу заранее приготовленными кирпичами.
Закончив работу, монахи вынесли тазик из-под раствора в соседнее подсобное помещение с рукомойником, где обтерли мастерок и умылись сами. И все это в полнейшей тишине. Молодой монах с заметным почтением протянул старшему товарищу полотенце, и тот тщательно вытер им лицо и руки. Кисти у него были тонкие и нервные, как у музыканта, а лицо, напротив, словно застывшее, мрачноватое, с огромным лбом, покрытым глубокими морщинами. Усталый взор его был тяжел и неподвижен; встречаясь с ним, хотелось немедля отвести глаза.
![Если бы в конце XV века Новгород одержал победу над Москвой [Об одном несостоявшемся варианте истории русского языка]](/storage/book-covers/72/72d8e17f639218304b6e757501661262067f2b73.jpg)