Как ни странно, до сего дня он так ни разу и не видел поместья старого Пруитта Эвергрина — ни разу за все годы, пока ведал юридическими делами пожилого седовласого джентльмена. Эта мысль вдруг поразила Саймона Грэхема, когда он уверенно вел свой «линкольн континенталь» по частной дороге, бежавшей в живописном обрамлении старых вязов. За добрые три десятка лет не единожды можно было вот так померить шинами эти длинные-длинные мили среди расцвеченных осенью ландшафтов Пенсильвании… Поразительно, насколько был лишен гостеприимства его давний знакомец, все мирские дела которого приходилось улаживать с тех самых пор, когда Грэхем — юный адвокат — только-только начал практику. Было это еще до второй мировой. Грэхем выполнял разные поручения клиента, обычно высказываемые им при личном свидании в конторе либо по телефону.
По иронии судьбы, мельком подумал он, это первый и последний визит: в прошлый четверг Пруитт Эвергрин скончался, хотя что-то говорил о вечном существовании. Эвер-грин… вечнозеленый, бессмертный. Умер от обычной сердечной недостаточности.
Конечно, Грэхему будет недоставать суховатого юмора и мягких благожелательных манер старика, однако он не ощущал особого сожаления. В конце концов, Пруитт прожил долгую беспечальную жизнь, и скорбь по его кончине представлялась неуместной. Сам Эвергрин, казалось, предвидел час своего земного предела: его последний визит в контору был вызван его желанием написать завещание.
Встреча была краткой и чисто деловой: поскольку Эвергрин не имел родственников в подлунном мире (будучи последним отпрыском семьи, обосновавшейся в здешних местах еще в 1630 году), почти все состояние отошло европейскому обществу «Энкайридион». Об этом обществе Грэхем не знал ничего, кроме того, что оно имеет определенное отношение к книжному делу… Кажется, само название — как он смутно помнил — какой-то старинный синоним для обозначения книги. Старый Пруитт состоял пожизненным членом «Энкайридиона». Завтра днем посланец неведомого общества должен прибыть в Филадельфию, в контору, и Грэхем как законный и полномочный представитель покойного, чтобы самолично убедиться, что все в полном порядке, решил посетить поместье.
Дорога обогнула густую рощицу вязов, «линкольн» плавно вписался в поворот, и там, впереди, посреди обширной лужайки, открылся загородный особняк Эвергрина — поистине анахронизм в мире, предпочитающем железобетон, стекло и штукатурку. Здание в два этажа любовно, тщательно сложили вручную из кирпича цвета ржавчины, и вот уже два столетия оно гордо, противостояло разрушительному воздействию времени. Огромный, старомодный, вытянутый в длину господский дом, с крутой щипцовой крышей, с обрамленными рамами темного дерева слуховыми окошками на ней, на уровне второго этажа. Позади и немного сбоку виднелись каретный сарай, пара надворных построек, служивших некогда жильем для прислуги.
Грэхем затормозил у крыльца, утопающего в алых бугенвиллиях, и, тяжко вздохнув, неловко выбрался из автомобиля. Когда-то в колледже его считали неплохим спортсменом, но с той поры было поглощено столько изысканных, слишком обильных обедов и слишком хорошего вина… Однако приобретенная грузность вполне подходила к облику преуспевающего юриста, придавая ему своеобразную респектабельность — ее подчеркивал консервативный костюм в елочку. У Грэхема было круглое, внушающее доверие лицо, проницательные серые глаза и твердые, резко очерченные губы, почти не знающие улыбки; впрочем, постоянная необходимость принимать решения и брать ответственность на себя не слишком-то располагает к веселью.
Здесь, на поляне, среди густого леса, рядом с впечатляющим особняком Эвергрина, Грэхем внезапно утратил привычную уверенность. В этом молчании старины было что-то и умиротворяющее, и подспудно тревожащее душу, казалось, время задержало свой бег, навечно застыв в эпохе Вашингтона и Декларации независимости.
Поднявшись на крыльцо, он вставил в замочную скважину массивный бронзовый ключ, которым до прошлого четверга владела миссис Доннелли, экономка Пруитта. Двойная тяжелая парадная дверь на прибитых к косяку широких треугольных петлях — так навешивали двери церквей Новой Англии поддалась. Толкнув створку, он услышал слабый скрип, отчетливо прозвучавший в послеполуденной тишине. В ушах Грэхема звук отозвался странной меланхолической нотой.
Он шагнул в дом и, прикрыв за собой дверь, очутился в обширном полутемном вестибюле, где витал слабый, но весьма ощутимый запах — запах вечности. По левую руку вестибюль переходил во внушительную гостиную с высоким потолком, где играли яркие солнечные блики, и монументальным, во всю стену, камином. Добротную, громоздкую мебель явно сооружали столярных дел мастера, чей краткий жизненный срок был несравним с долговечностью дела их рук.
Справа еще один, меньший проход являл любопытному взгляду добрую половину большой столовой, отсвечивающей полированным паркетом благородного дерева. В ее дальнем углу Грэхем заметил приоткрытую дверь, за ней оказалась кухня квакерского уклада — строгая, функциональная, без новомодных роскошеств. Посредине вестибюля, у дальней стены, поднималась широкая лестница — мощные ступени мореного дерева, причудливый орнамент перил.
