В тот ясный майский полдень парк был особенно красив. Макушки самых высоких деревьев слегка покачивались от теплого ветерка, сквозь густую листву мерцали розовые и белые свечи каштанов, драгоценными разноцветными камнями сверкали цветы, но Талья, сидевшая на любимой скамейке напротив пруда сутками, в тени огромной плакучей ивы, окружавшего ее великолепия не замечала. Слезы мешали ей рассмотреть даже кончики кроссовок, на которые она уставилась. Переводя время от времени взгляд на пруд с уже зацветающими лилиями, она видела лишь зеленоватое пятно с россыпью солнечных бликов и опять утыкалась в кроссовки; пытаясь сдержать подступавшие к горлу рыдания и сохранить видимость спокойствия, она еще крепче обхватывала себя руками.
Недавно Талье исполнилось двенадцать, но никогда в жизни ей не было так тяжело. Никогда еще не испытывала она такой тоски, такого чувства бессилия от невозможности изменить свой маленький мир, заставить исчезнуть настоящее и вернуть прошлое, когда они были счастливы, когда родители не ссорились и не обижали друг друга, когда мама жила с ними и каждый день после школы встречала ее поцелуем.
Теперь возвращаться домой ей не хотелось. Отец на работе, брат ушел к своему другу Педро, а мамы нет. И никогда не будет. По ее вине. Из-за слов, сказанных вчера вечером.
Не в состоянии больше сдерживаться, Талья прикусила губу, чтобы не завыть прямо тут, в парке.
— Разве ты не должна быть в школе? — раздался рядом чей-то низкий голос.
Девочка с удивлением обернулась; крупные слезы, словно дождевые капли, падали с подбородка на голубую футболку. Она и не слышала, как кто-то подошел. Горло по-прежнему было будто сдавлено чьей-то крепкой рукой, поэтому она лишь молча покачала головой.
Подошедший оказался стариком. Он был немного похож на дедушку с фотографии в гостиной: высокий, с седыми, но мягкими, как у младенца, волосами и поблескивающими среди морщин глазами орехового цвета. Она несколько раз сглотнула и наконец пробормотала:
— По пятницам мы заканчиваем в двенадцать.
— И тебе, если ты не бежишь сломя голову домой, наверное, совсем не хочется есть.
— Я не могу идти домой, — сказала она, уже не сдерживая рыданий.
— Ну, ну! — бодро произнес старик. — Такая красивая и взрослая девочка не должна плакать из-за всяких пустяков. Что случилось? Ключ забыла? Хочешь, позвоним твоей маме?
В руке у незнакомца появился серебристый мобильник.
Талья вновь покачала головой.
— Мама не хочет со мной говорить и видеть меня не хочет. Вчера она ушла из дома и сказала, что больше никогда не желает меня видеть.
Девочка опять расплакалась и долго не могла остановиться. Старик протянул ей отглаженный, пахнущий одеколоном платок и подождал, пока она перестанет всхлипывать.
— Почему? — спросил он, когда Талья немного успокоилась. — Знаешь что, расскажи-ка мне, в чем дело. Многие считают, это помогает.
Она сердито взглянула на нежданного собеседника:
— Нет, не помогает! Разговоры ничему не помогают! Мои родители с самого Рождества только и делают, что ведут всякие разговоры, а кончается всё криком и разными ужасными словами! И остальные тоже такие слова говорят!
— А ты?
Талья снова разрыдалась, да так безутешно, что, казалось, никогда не остановится.
— Вчера, — наконец произнесла она еле слышно, и старику пришлось немного придвинуться, чтобы чего-нибудь не упустить, — они при нас затеяли жуткую ссору. Мама опять кричала, что уйдет из дома. Она со Страстной недели заявляет, что сыта по горло и больше терпеть не может. А я не могу спать — ложусь в кровать и думаю: вот проснусь, а ее нет, и видеться мы будем только на каникулах, потому что папа говорит, если она уйдет, то всех нас потеряет, ведь судья признает его правоту, не ее…
— И вчера… — старик попытался вывести девочку из задумчивости.
— И вчера, когда она сказала, что уйдет, я крикнула, что не люблю ее, пусть сейчас же уходит и не возвращается, оставит нас в покое. И вот она ушла, навсегда. Из-за меня.
Талья в который раз заплакала, уткнувшись в промокший платок.
— Иногда слова, сказанные со злости, могут причинить сильную боль, — мягко произнес старик.
— Она мне тоже причиняла боль, когда говорила, что больше не может, что сыта по горло и хочет уйти. Я тоже не вытерпела.
— И поэтому сказала, что не любишь ее.
— Да.
— Но ты ее любишь.
— Да, — прошептала девочка. — Больше всех на свете.
Наступило молчание. Старик вытащил из кармана две карамельки и одну протянул Талье:
— Для горла очень хорошо.
Девочка помотала головой. Он сунул конфетку в рот, а бумажку — в карман.
— Тебе запретили брать сладости у посторонних, я понимаю. И что же ты, Талья, теперь собираешься делать?
— А что я могу сделать? — с отчаянием в голосе спросила девочка.
И вдруг, не дождавшись ответа, вскочила в испуге:
— Откуда вы знаете мое имя?
— Оно написано у тебя на рюкзаке. Сядь, успокойся. Давай лучше подумаем, что ты можешь сделать. Что вообще делать с грубыми словами, если они уже сказаны и услышаны? — Казалось, он обращается не к ней, а к себе самому. — Их ведь не соберешь, как рассыпавшиеся по полу монетки.
— Ну да.
— Нельзя, нанеся рану и увидев кровь, одним лишь желанием заставить ее затянуться. И точно так же нельзя произнести те или иные слова и вернуть их обратно.
