Храм и рынок. Человек в пространстве культуры
Ответом на вопрос о том, «что такое человек?» являются не только возвышенные философские рассуждения, но и другие культурные достижения. В предлагаемой вниманию читателей книге на богатом историческом материале раскрывается широкая панорама разнообразных мест формирования человеческого в культуре. Особое внимание уделяется эволюции повседневной жизни людей, проживающих в пространстве города. Городская среда, включающая архитектуру и интерьеры зданий, дисциплинарные и моральные учреждения, коммуникативные системы и прочие все более усложняющиеся сети взаимозависимостей, представляет собой не только физическое, но и символическое пространство, формирующее соответствующий «габитус» человека. Проведенное исследование позволяет сделать важный в теоретическом и в практическом отношении вывод: цивилизация делает рывок вперед там и тогда, где и когда удается совместить земное и небесное, духовное и телесное, моральное и экономическое в форме устройства такого порядка, где бы ценности храма и рынка переплетались, а не исключали друг друга. Изучению формирования сетей такого цивилизационного порядка и посвящается данная книга. В условиях инфляции философского дискурса она поможет обрести широкому кругу читателей уверенность в том, что только хорошо продуманные и ответственные решения могут направлять волю людей к свободе. Для самого широкого круга читателей.
| Жанры: | Философия, Культурология |
| Серии: | - |
| Всего страниц: | 135 |
| ISBN: | 5-89329-141-7 |
| Год издания: | 1999 |
| Формат: | Полный |
Храм и рынок. Человек в пространстве культуры читать онлайн бесплатно
Борис Васильевич Марков — известный философ, профессор Санкт-Петербургского государственного университета, опубликовавший множество работ, среди них монографии «Разум и сердце» (1993), «Философская антропология» (1997).
Введение
Есть серьезные основания считать, что традиционная культура в гораздо меньшей степени была нагружена душевными переживаниями, чем наша. Парадоксально, что роль слова при этом, его воздействие на человеческое поведение также были гораздо более значительными. Пожалуй, весьма вероятным будет допущение, что речь и письмо не ограничивались сферами сознания и мышления, а находились в более непосредственной зависимости от того пространственного и телесного порядка, который задавал способ жизни. Мысль, желание, переживание первоначально не были автономными; ментальные акты составляли очень тонкий и незначительный слой; нарративы подчинялись речевым действиям, приказам, клятвам, угрозам; поведение регулировалось телесно-принудительными способами или системой ритуалов, инициации, табу, традиций, четко проводящих грань между плохим и хорошим, истинным и ложным, своим и чужим, живым и мертвым, возможным и невозможным, дозволенным и недозволенным. Современный человек предается разнообразным мечтаниям, испытывает различные желания и рефлексивным путем разграничивает иллюзорное и реальное. Это кажется значительным прогрессом, так как каждый человек может самостоятельно решить, что является истинным или ложным, красивым или некрасивым, моральным или аморальным. И вместе с тем эмансипационный процесс порождает серьезные трудности, угрожающие единству. Как автономные индивиды смогут обеспечить совместное сосуществование?
Ответ на этот вопрос дала философия разума, расширившая маленький островок ментальности до размеров огромного архипелага и нашедшая оправдание автономности сознания. Разум — вот что обеспечивает единство свободных индивидов и делает это более надежно, чем родовые, сословные или религиозные связи. Опираясь на него, свободные индивиды могут отыскать истинные принципы и, используя их как своеобразную архимедовскую точку опоры, построить здание науки, избавиться от заблуждений и предрассудков, заключить общественный договор, обеспечивающий рациональные право и экономику. Считается, что философы эпохи Просвещения заблуждались относительно способности сознания рефлексивным путем удержать людей от эксцессов. Но не является ли такое заключение слишком поспешным. Во-первых, эпоха разума занимает значительный отрезок реального исторического времени. Во-вторых, ссылки на волю к власти и бессознательное как на новые «абсолютные начала» также имеют исторический характер и являются значимыми для нашего времени. Невротические комплексы, психические аномалии и перверсии являются той ценой, которую современное человечество заплатило за эмансипацию партикулярного. Мобильный индивидуум, оторвавшийся от почвы, ощутил в пустом пространстве больших городов острую тягу к эмоциональному единству. Так, уже в романах Флобера, которые Р. Барт считал революцией классического письма, разумные индивиды в течение всей своей жизни жаждут и не находят любви. Любовь, все более интенсивная и перверсивная, становится навязчивым кошмаром XIX в. И наряду с этим в реальности происходит распад семьи и увеличение количества страдающих и обманутых людей.
Другим навязчивым состоянием становится смерть, также переселившаяся исключительно в сферу переживания и порождающая чувство страха. Она воспринимается как нечто скандальное и неприличное, а отношение к мертвым становится при этом все более формальным и беспечным. На фоне распада прежнего цивилизованного порядка общения между мужчинами и женщинами, живыми и мертвыми, ритуально определявшего их пределы, границы и территорию существования, особенно неприглядно выглядит доходящая до извращения экзальтация переживания любви и смерти, которые занимают мысли и желания человека.
Таким образом, то, чем мы так гордимся: наша способность переживать, делать внешние события психическими состояниями и оценивать их с эстетической или этической позиции, — имеет свои недостатки. Человек совершает некрасивые поступки, однако при этом ярко переживает несправедливость по отношению к себе и даже способен к самооценке и самопокаянию. Герои Достоевского решаются на преступления, но глубоко в них раскаиваются и за это считаются в высшей степени тонкими и порядочными людьми. Взаимная игра греха и покаяния, с тех пор как она была открыта христианством, становится все более изощренной, и если христианские святые допускали крайне невинные по современным меркам желания и при этом сильно раскаивались, то сегодня рефлексивные акты нередко лишь интенсифицируют запретные желания.
Можно по-разному оценивать свершившееся, однако вне зависимости от тех или иных моральных оценок необходима значительная коррекция исторических реконструкций прошлого. Об опасности осовременивания истории уже неоднократно говорилось в герменевтической философии. Вместе с тем вне горизонта современности нет возможности ее понимания. Универсалистские притязания герменевтики, основывающиеся на допуске избранных историков в «круг понимания», нуждаются в критической рефлексии. Поле понимания может оказаться настолько деформированным, что согласие общающихся в нем людей будет напоминать казарму или психиатрическую больницу. Таким образом, критически относясь к безудержной экспансии мысли и переживания во все сферы человеческого бытия, т. е. к тому, чем так гордилась философия, с таким трудом отвоевавшая для себя в начале человеческой истории маленькие островки самосознания (даже Кант с его единством трансцендентальной апперцепции представляется каким-то диковинным цветком, выросшим на крестьянском поле), историк получает доступ к прошлому, заслоненному гештальтом настоящего. Древние люди переживали и думали гораздо менее интенсивно, чем современные. Речь идет не столько о яркости и иных качественных состояниях сознания, сколько о месте, возможностях и границах мысли и переживания. Мысль вовсе не беспредельна. В поиске своих оснований она упирается в скальный грунт, не поддающийся хрупким инструментам рефлексии. Достоверности сознания определяются не им самим, а задаются как бы извне. Значительная сфера жизнедеятельности и сегодня определяется тем, что Витгенштейн называл «следованием правилу», т. е. не столько размышлением, сколько институциональными нормами, определяющими метрику социального жизненного мира.
