Храм и рынок. Человек в пространстве культуры - [2]

Прочитав «Пир» Платона, современный читатель думает, что древние греки переживали Эрос наподобие героев Хемингуэя. Ощущая ужасное одиночество и страдания, они любили друг друга как несчастные разделенные богом существа, стремились найти и соединиться со своими половинками, чтобы достичь целостности и совершенства. Но, может быть, платоновская концепция любви была таким же экзотическим цветком своего времени, как и кантовское трансцендентальное единство апперцепции. В прошлом люди не переживали любви в том смысле, как она описывается в современных романах. Отношения между мужчинами и женщинами определялись «физическими» границами, а не духовными переживаниями. Жесткий порядок обмена женщинами закреплялся не страстью, а ритуалом. Мысль Платона открывает и пытается преодолеть его рефлексивным путем. Разделение мужчин и женщин расценивается как акт власти: боги, испугавшись автономных существ, разрезали их пополам и связали отношением взаимной зависимости. Концепция Платона выступает как дискурсивизация испытанной тактики: разделяй и властвуй. Из «физической» взаимная зависимость мужского и женского переводится в «духовную» плоскость. Так Платон реализует свое убеждение, что государством должны управлять философы, и его «жизненная драма», как это подметил В. Соловьев, вызвана борьбой с традиционными формами власти.

Реконструкция истории философской мысли должна обязательно Учитывать взаимопереплетение дискурсивных и недискурсивных практик, которые не редуцируемы, а дополнительны друг к другу. Изолированная от истории «физических» различении, т. е. воплощенных в пространственной форме границ и барьеров, история мысли оказывается неполной и отрывочной. Если ее понимание связывается с восстановлением логической последовательности, то оно сталкивается с лакунами, где есть реальная историческая последовательность, но отсутствует логическая выводимость. Разум, стремящийся контролировать становление на основе абсолютных принципов, сам изменяется наподобие изменений в моде. И поэтому история моды может стать примером подражания для истории мысли. Речь идет об изменении понимания исторического понимания. Интернационалистский подход не выводит за рамки стратегии разума, который желает все определить сам и не желает быть определенным чем-то внешним. От всепожирающего разума, который подобно мельничному жернову перемалывает все, что на него попадает, не спасает ни эмпатическая, ни «онтологическая» герменевтика. Во всех этих методологиях остается неизменной стратегия замены пространственных различий временными. Понимание-присвоение другого осуществляется как колонизация внешнего внутренним, чужого своим. Перевод реальных пространственно-временных различий культуры в форму переживания — это не отказ, а продолжение стратегии разума, и именно этим объясняется тот факт, что Гуссерль называл феноменологию, центральным понятием которой, кстати, и является «ретенция» (схватывание), «строгой наукой».

Критика рациональности и тем более «преодоление разума» не может быть самоцелью. Речь идет об уяснении границ сложившейся техники рациональной реконструкции истории философии и возможности их перехода. Сегодня эти новые возможности связывают с освоением истории телесности; еще Ницше заметил, что у европейского духа есть свое тело, и выявил его генеалогию. Сегодня ее можно дополнить многообразием ортопедических процедур, посредством которых культура протезирует органы, предназначенные для выполнения необходимых функций. Например, заслуживает внимания история усидчивости. Романтика субъекта-номада заслоняет тот факт, что условием возможности европейской духовной культуры является способность школьников целыми днями сидеть за письменным столом. Точно так же история руки, хватательное движение которой определяет установку «понимания», или глаза и уха как органов восприятия выступает дополнением и конкретизацией истории мысли, раскрывающей тайну энергетики «бессильного духа».

К многообразию таких «дополнительных» по отношению к истории философской мысли структур относится и история организации культурного пространства, в котором живет человек. Оно не является гомогенным, а обладает своеобразными ландшафтом и метрикой. С одной стороны, они отображаются в сетях категориальных различий, а с другой — выступают формами их реализации. Раскрытие сложной зависимости дискурсивных и недискурсивных дифференциации способствует избавлению от возвышенно-романтических оценок роли гуманитарного знания в освобождении человека. Так, естественные науки сегодня расцениваются как часть стратегии воли к власти и обвиняются в насилии над природой. Все боятся атомной бомбы и надеются на победу этико-эстетического гуманитарного дискурса. Однако гуманитарные науки и литература вовсе не так безопасны. Они тоже моделируют человека, предписывают ему то, что он должен думать и говорить, как вести себя и выглядеть в глазах окружающих.

Было бы наивностью считать, что такое ответственное дело, как формирование человека, является привилегией мысли, будь то научной или даже этической. Философия кажется «безместной». Наука имеет свои лаборатории или клиники, религия — храмы как места производства человека. И как клиника не столько лечит, сколько производит болезни или безумие, необходимые для установления границ здорового и рационального, так и христианский храм — это такое место, где люди не только сострадают Христу, каются и прощают, но и производят самое важное — границу между виной и законом, грехом и добродетелью. Не имея специальных эффективных мест производства духовного человека (ибо «академии» и «ликеи» производят самих философов), философия не является все-таки утопичной. Она называется «местом мест», «горизонтом всех горизонтов» или «миром миров», потому что формирует общую топику всех культурных пространств. И если сегодня возникает протест против философии как некоего «супердискурса», то он оказывается эффективным в той мере, в какой находит воплощение в изменении реальных дисциплинарных пространств современной культуры.