Широкая улица пустынна. Высокие избы прячутся за глухими заборами. Земля разбухла, ослабла, раскиселилась. Серой парусиной повисло небо. Рыжая, примятая трава ершится на пригорках. Ни любопытных лиц, ни любопытных встреч. Отцвели над трубами утренние дымки. Висит над зеленобурым далеким лесом лиловое солнце. За избами — обрыв. Металлом мерцает река. На противоположном берегу десятки домов взбираются вверх, к солнцу. Среди тесовых серых и соломенных желтых крыш нет-нет да и мелькнет красная — железная. На том берегу село Лихари, здесь — Амурское.
* * *
В Амурское меня привели цифры. В селе 260 дворов. Задание по хлебозаготовкам 2 834 тонны. Задание выполняется скверно. До сих пор выполнено лишь 49 процентов.
В самом большом округе района с 13 885 хозяйствами, с почти стотысячным населением, Амурское отстает наиболее позорно.
* * *
Отдавшись на волю ямщика, я, наконец, очутился за дощатым забором, перед резным затейливым крыльцом.
Навстречу мне вышел худощавый хозяин, в черном, застегнутом доверху кителе, с аккуратно подстриженной «а-ля-мужик» бородкой. Он перемигнулся с ямщиком, поздоровался со мною и сразу осунулся, пригорюнился, притих. Минутой позднее спустился с крыльца во двор человек потолще, поосанистее, но победнее одетый.
— Овсеца привезешь? — весело обратился ямщик к хозяину.
Тот глазами украдкой показал на меня.
Ямщик его успокоил:
— Свой человек. Давно знаком: не перед кем таиться.
Хозяин еще раз пытливо взглянул на меня и как будто успокоился.
— Вывозить трудно, — ответил он ямщику. — Поймать могут.
— Ловчей будь!
Ямщик свистнул.
Хозяин и толстый человек подступили ко мне.
— Вот вы из города?.. Нас замучили здесь.
— Шагу не шагни… Давай да давай хлеб… а себе что?
— С трудом воз свезешь.
— Уполномоченный лют.
— Лют!
— Не приведи бог!
— Изуверствует.
— Бьет! Всю деревню бьет. На-днях Трофиму Павлычу наганом во лбу дырку до кости провертел — пугал все. Хлеба требовал.
— Бьет, шибко бьет! Дуняшке Тереховой глаз выбил. Пугал все. Хлеба требовал.
— Видеть его народ не может. Он не то что хлеба, мужиков найти подчас не может. Прячутся от него.
— Видеть его страшно…
Позади деревни, на самом высоком бугре, в новом белом доме остановился уполномоченный Рябовских.
Прямо, по пустым огородам, перескакивая через перегородки из длинных жердей, добираюсь до уполномоченного.
Стучу в дверь. Вторит маленькая неистовая собачонка.
В избе чисто и светло. На окнах бледнозеленая, покрытая розовыми каплями цветов герань. На широкой двуспальной кровати беспорядочной грудой навалены подушки и перины. Белый деревянный пол застлан пестрыми домотканными «дорожками». Сияет выбеленная печь.
Хозяева обедают.
— Приятного аппетита, — произношу я. — Разве товарищ Рябовских ушел?
— Почему? — отвечает хозяйка и зовет: — Иван Митрич! Иван Митрич!
Раздается сопенье. Скрипит кровать. Из-под громадной пунцовой перины показывается заспанная русая мальчишеская голова. Иван Дмитриевич щурит глаза, рассматривает меня, неохотно выползает из-под перины. Лютый Рябовских — совсем мальчишка!
Я начинаю, было, беседу.
— Не здесь, не здесь! — обрывает меня Рябовских.
Он надевает сапоги, нахлобучивает фуражку, небрежно набрасывает на плечи кожаную куртку.
— Обедать? — останавливает его хозяйка.
— После, после…
Мы идем с уполномоченным по селу, минуем сельсовет, школу, заходим за сложенные около школы дрова.
— Тут хоть лишних ушей нет, — об'ясняет Рябовских.
Уполномоченный предвидит мои вопросы и с места в карьер начинает:
— Вполне очевидно: хлебозаготовительный план выполнить не удастся. Хлебофуражный баланс составлен неправильно. Все перепутано. Приходится производить перераскладку! Почему неправилен баланс? Председателем сельсовета был кулак. Он все и напутал в кулацкую пользу… Нынче кандидат партии. Ничего, послушный парень. Да у меня — хоть кто не пикнет… Кулаки торгуют зерном. Я их описал, оштрафовал… У меня не десять голов… Что вы мне о работе с беднотой говорите! Кулаки и бедняки — одинаково против советской власти. Повадили эту бедноту хорошим отношением…
Рябовских бодрится, но голос его растерянно дрожит.
В комсоде табачный дым висит непроницаемой пеленой. Смешиваются разноголосые выкрики. Тянется печальная песня:
Трансваль, трансваль, страна моя,
Ты вся горишь в огне.
Надо долго присматриваться, чтобы разобрать тонущих в табачном дыму людей.
Рябовских садится поодаль.
— Днем предоставляю инициативу массам, — об'ясняет он мне. — Я по ночам работаю.
Затем он обращается к председателю сельсовета:
— Как дела?
Председатель вскакивает со скамейки, вытягивает руки по швам и рапортует:
— Занимаемся.
Занятиями управляет пьяненький, время от времени начинающий петь песни растрепанный человечек.
— Я, Тараруев, — партизан? Партизан! Я советскую власть люблю? Люблю! Братья мои, товарищи, полюбите и вы ее, мать родную.
Находящиеся в помещении крестьяне сумрачно молчат.
Тараруев начинает сердиться.
— Вас спрашивает Тараруев или не вас? Здесь кулаки? Очень рад, товарищ Дутов Петр Петрович, вас видеть.
Тараруев вылезает из-за стола, пошатываясь подходит к чернобородому старику и жмет ему руку.
— Петр Петрович, вы должны триста семьдесят пудов сдать, а вывезли только восемь. Любите вы советскую власть? Умоляю вас, вывезите излишки. Ну, хоть еще пудов тридцать, хоть двадцать…
