Однажды вечером, когда Энди Донован пришел пообедать в свои меблированные комнаты на Второй авеню, миссис Скотт познакомила его с новой пансионеркой — молодой леди мисс Конвей. Мисс Конвей оказалась скромной и неприметной девушкой. На ней было простое табачно-коричневого цвета платье, а ее глаза, в которых не промелькнуло и тени интереса, были устремлены в тарелку. Она лишь приподняла свои робкие веки, окинула господина Донована ясным критическим взглядом, пробормотала — из вежливости — его имя, и вернулась к своей баранине. Господин Донован в свою очередь поклонился ей с той грацией и лучезарной улыбкой, которые способствовали его быстрому успеху и в обществе, и в делах, и в политике, и тут же вычеркнул табачно-коричневую из анналов своей памяти.
Две недели спустя Энди сидел на ступеньке парадной лестницы, наслаждаясь сигарой, как вдруг сзади и как бы поверх него раздался легкий шелест. Энди повернул голову да так и обомлел.
Из дверей дома как раз только что вышла мисс Конвей. На ней было черное платье цвета глубокой ночи, сшитое из крепде... крепде... ну, в общем из такой тонкой черной материи. Шляпка также была черной, в тон платью, и с нее ниспадала и развевалась эбеновая вуаль, тонкая как паутинка. Мисс Конвей остановилась на верхней ступеньке и принялась натягивать свои черные шелковые перчатки. В ее одеянии не было ни единой белой крапинки, ни одного цветного пятнышка. Ее густые золотистые волосы были тщательно стянуты на уровне шеи в блестящий гладкий узел. Лицо мисс Конвей, скорее простоватое нежели хорошенькое, теперь казалось почти что красивым, будучи озарено сиянием ее огромных серых глаз, что были устремлены в небо — поверх домов, стоявших на другой стороне улицы, — с выражением безысходной печали и уныния.
Подхватывайте идею, девушки! Вся в черном, ну вы понимаете, да еще этот крепде... ах, крепдешин — вот как сие называется! Вся в черном и этот печальный отсутствующий взгляд и блестящие под вуалью волосы (вы, разумеется, должны быть блондинкой), и постарайтесь выглядеть как если бы ваша молодая жизнь была разбита на самой заре ее, но все же прогулка в парке все еще может помочь вам прийти в себя; а самое главное — это выйти из дома в нужный момент: беспроигрышный вариант! Однако как это жестоко с моей стороны — как я циничен, не правда ли? — отзываться в таком тоне о траурном одеянии!
Совершенно неожиданно для себя господин Донован вновь вписал мисс Конвей в анналы своей памяти. Он отбросил прочь сигару, хотя в ней оставался недокуренным еще целый дюйм с хвостиком, который мог бы доставлять ему наслаждение еще добрых восемь минут, и быстренько водрузил свой центр тяжести поверх своих полуботинок из лакированной кожи.
— Какой чудесный прозрачный вечер, мисс Конвей! — сказал он; и если бы Бюро метеопрогнозов могло слышать уверенность, сквозившую при этом в его тоне, оно бы не только подняло белый квадрат-сигнал, но и прибило бы его к мачте гвоздями.
— Только для тех, чье сердце способно наслаждаться им, — вздохнула мисс Конвей.
И господин Донован мысленно проклял эту прекрасную погоду. До чего же она бессердечна, эта погода! Ей бы — в унисон с настроением мисс Конвей — сыпать градом, наметать снега и завывать ветрами...
— Надеюсь, никто из ваших родственников... надеюсь вам не пришлось понести невосполнимую утрату, — отважился спросить господин Донован.
— Я получила печальное известие... нет, он мне не родственник, но... — мисс Конвей заколебалась. — Зачем мне навязываться к вам со своим горем, господин Донован?
— Навязываться?! — запротестовал господин Донован. — Что значит «навязываться», мисс Конвей? Я буду рад... то есть я буду сочувствовать... Я хотел сказать, что никто, уверен, не посочувствует вам более искренне, нежели я.
Мисс Конвей слегка улыбнулась и ах! — выражение ее лица при этом стало еще печальнее чем прежде.
— «Смейся и мир будет смеяться вместе с тобой; плачь — и будешь утешена», — процитировала она. Я заучила это, господин Донован. В этом городе у меня нет ни родных, ни друзей. Но вы были так добры ко мне. Поверьте, я высоко ценю это.
— В Нью-Йорке трудно быть одному — это точно, — сказал господин Донован. — Но, говорят, когда этот старинный малютка-город отпускает поводья и становится дружественным, он не знает меры. Почему бы вам не прогуляться в парке, мисс Конвей: неужели это не развеет — хотя бы в какой-то степени — вашу хандру? И если вы позволите мне сопровождать вас...
— Благодарю, господин Донован. С благодарностью приму ваше предложение, если вы уверены, что прогулка с человеком, чье сердце переполнено печалью, не будет вам в тягость.
Они прошли через распахнутые ворота старинного, обнесенного чугунной решеткой Центрального парка, где некогда дышали воздухом избранные мира сего, и отыскали уединенную скамейку.
Молодые люди переживают утрату совсем не так, как пожилые: их горе можно облегчить сочувствием, причем в той же самой степени, в которой это сочувствие проявлено; горе пожилых нельзя облегчить ничем, сколь бы искренне им ни соболезновали.
— Он был моим fiancé[1], — на исходе часа поведала мисс Конвей, — Мы собирались обвенчаться следующей весной. Не подумайте, что я мистифицирую вас, господин Донован, но он был настоящим графом. В Италии у него было имение и замок. Его звали граф Фернандо Маззини. Я никогда не встречала столь утонченного человека. Отец, конечно, возражал, и однажды мы сбежали, но отец догнал нас и вернул меня обратно. Я опасалась, как бы дело не дошло до дуэли. У отца был бизнес в Пикипси: прокат лошадей.