Опять к нам в деревню поставили «экуцию».[1] Сегодня староста обегал всех и объявил: мы должны внести на содержание этой «экуции» по десять рублей с дома, да еще дрова, сено, кукурузу и прочее! — с болью и безнадежностью в голосе говорила Марине своему мужу Гогии вечером, когда тот вернулся с работы.
— Как! Опять «экуция»!.. С ума ты что ли сошла, баба! Если опять они поставят к нам «экуцию», остынет наш очаг!.. — сказал Гогия, и лицо его нахмурилось.
— Ты что на меня-то сердишься, точно я в этом виновата! — упрекнула мужа Марине.
— Заладила! Сержусь на тебя! Пойми, о чем я говорю! Ты должна была сказать этому анафеме: выкуп, мол, за барщину плати, да церковный налог на содержание попа плати, да почтовый налог плати, да дорожный налог плати, и не перечислить еще, какую пропасть налогов мы должны поставлять нашим горбом. Мало им этого показалось, у вас, говорят, разбойники скрываются, взяли и поставили к нам прошлый год «экуцию», разорили нашу деревню. Вот что ты должна была сказать ему! — так говорил Гогия, подсаживаясь к очагу.
Крестьянину Гогии Уйшвили было лет сорок. Смуглое, худощавое и некрасивое его лицо, постоянно нахмуренное, носило следы непосильных забот. Всклокоченная черная борода и усы были заметно тронуты сединой. Широкие, сдвинутые брови придавали его лицу суровое выражение.
Отец его, живший при крепостном праве и почти весь свой век работавший на барина, после смерти оставил в наследство Гогии и двум его братьям маленький домик из тесаных бревен, амбар на сваях, плетеный сарай с глиняным полом и клочок земли, исполу арендованной у помещика. Когда братья разделились, треть этого имущества досталась Гогии. Правда, после раздела дом остался за Гогией, как за старшим братом, зато амбар, сарай и вся нехитрая домашняя утварь перешли к братьям. Поставить на ноги такую семью было нелегкое дело, но Гогия и Марине, молодая, здоровая крестьянская пара, приступили к делу с большой охотой и надеждой на будущее: «Что из того, что мы пока бедны? Будем трудиться, не покладая рук, и у нас тоже будет достаток».
Молодых супругов не пугали трудности. «Не сегодня-завтра наши дела пойдут лучше», — думали они и стойко боролись со всякими невзгодами. Гогия даже наготовил нового теса, чтобы поставить себе новый дом на сваях, с полом, с потолком и даже камином в комнате. Но время шло, а достаток все не появлялся в семье Уйшвили. Наоборот, с течением времени им становилось все труднее нести бремя жизни: земли было мало, да и та испольная, повинности росли день ото дня, а детей родилось пятеро. Дети были мал-мала меньше, а прокормить пять ртов — нелегкое дело для бедного крестьянина.
— Пропади она пропадом, моя жизнь! День и ночь не знаю покоя, потом своим поливаю землю, а живется все хуже! — жаловался Гогия на свою жизнь, когда становилось невмоготу. Прошло еще несколько лет, в бороде у Гогии появилась проседь и его прежнее недовольство судьбой перешло теперь в вечную воркотню недовольного человека.
— Лучше смерть, чем такая жизнь! — нередко повторял он.
— Не гневи ты бога! Не мертвые мы, а живые, и то не справимся никак! Работаем день и ночь, а ребят досыта накормить не можем! Мы не жалеем сил, и если нет нам удачи, значит доля наша такая, не мы одни такие. Из ста крестьян одного не сыщешь, чтобы жил лучше нашего. Милостивый господь не для нас, видно, создал этот мир! — говорила Марине мужу, когда он жаловался на жизнь…
— Вот утешила, нечего сказать! Я о том и плачу, что мир этот создан не для нас! — ворчливо отвечал Гогия.
И в самом деле, чем можно было утешить его, когда он так ясно видел свое положение? Он своим потом орошал клочок земли, трудился непрерывно, безысходно, и все же жена и дети его были раздеты, разуты и голодны! Земля была помещичья, налоги росли день ото дня; начальники, помещик, священник, старшина, даже староста кричали на него и угнетали его. Ни один луч надежды не брезжил ниоткуда. Как тут не загрустить? Как не проклясть свою жизнь? Тес, из которого он собирался строить себе дом, он давно продал для уплаты разных налогов. За недоимки у него отобрали вещи из приданого Марине: ковер, палас, медный котел и даже кисейное платье, то самое, которое Гогия купил Марине к свадьбе. От недостатка пищи и теплой одежды или, как сам. Гогия говорил, «от плохой жизни» в семье Гогии часто гостили болезни, особенно летом. Однажды все дети Гогии заболели заразной болезнью. Один ребенок умер; остальные выжили, но один сын лишился речи из-за осложнения болезни и так на всю жизнь и остался немым. От такого беспросветного горя Гогия возненавидел жизнь и часто призывал смерть. Он жаловался, роптал на небо и землю. Нередко он произносил такие речи, что слушавшие говорили:
— Узнают об этом где следует, и не миновать тебе, Гогия, Сибири!
Как-то раз после обедни прихожане, собравшиеся в ограде церкви, разговорились, и Гогия наговорил таких вещей, что батюшка хотел составить на него протокол. Если бы люди не стали просить за него — «отпустите вы его, батюшка, такой уж он темный, глупый человек, сам не ведает, что говорит», — священник привел бы в исполнение свою угрозу. И в сельском присутствии тоже ляпнул он однажды такое, что тестю его пришлось потом отнести старшине изрядные даяния: прости, мол, моему зятю, не доводи до сведения властей болтовню Гогии.
