— Послушайте, Верочка, неужели во всей Перми нет ни одного рулона туалетной бумаги?
— Борис Борисыч, если бы был, разве бы я для вас не достала? Даже в обкомовском распределителе — ни клочка! Говорят, завезут только со следующей навигацией…
И она вышла из моего кабинета, обиженно хлопнув дверью, обитой дерматином.
Я закурил. Нет, конечно, зря я наорал на свою верную секретаршу Верочку. Обычно она все мне достает — и вырезку, и сосиски, и колбасу. Недавно сыр исчез во всех магазинах, так Верочка мне приволокла два круга голландского — у пожарников выменяла, уж не знаю на что. Нет, дело не в Верочке. Просто у меня сдали нервы. Завожусь по всякому пустяку. В конце концов, могу же я, как и все советские люди, подтираться «Известиями», «Водным транспортом» или, в крайнем случае, «Пермской правдой». Извините за такие подробности. Но, видите ли, привык за последние годы пользоваться туалетной бумагой. Это у меня остались так называемые пережитки «проклятого Запада». Хочется чего-то мягкого, розового, а не передовую «Правды» «Завершим пятилетку ударным трудом», которую Верочка аккуратно порезала ножницами и нацепила на гвоздик в моем персональном туалете. И еще начинают лезть в голову глупые мысли — дескать, почему страна победившего социализма не может обеспечить своих номенклатурных работников качественной подтиркой? Или еще глупее — на складе обкома туалетная бумага есть, да держат ее для членов бюро, а мне, начальнику Камского речного пароходства, не дают, а значит, не уважают. А я ведь, между прочим, еще и генерал, хоть и в отставке, и Герой Советского Союза. И ведь знаю, что почитают меня в обкоме, даже побаиваются, просто нет в области туалетной бумаги, вся вышла но все равно обижаюсь, и эту свою обиду холю и лелею.
Тут запульсировал красный клавиш телефона. Я нажал кнопку первой линии и взял трубку.
— Борис Борисыч, — раздался близкий, подчеркнуто деловой, а значит, все еще обиженный голос Верочки, — капитан сухогруза «Леонид Брежнев» на проводе. Соединить?
— Давай!
— Борис Борисыч, докладывает капитан Соболев, — голос Соболева придирался сквозь бурелом телефонных помех, третьи сутки припухаем в Казани. Не ставят к причалу. Говорят, очередь к крану на две недели. А через две недели застынет Кама, не пробьюсь по льду. Зимовать мне, что ли, на Волге?
— Понял тебя, Соболев, держи хвост пистолетом. К вечеру подойдешь к причалу.
Переключив кнопку на вторую линию, я попросил Верочку соединить меня с начальником Казанского речного грузового порта. И сразу мне как-то стало веселее. Ругаться так ругаться, как раз под настроение.
Сидоркина, начальника Казанского грузового порта, Верочка выудила через полчаса. И линия связи работала нормально. Но я уже дошел до белого каления.
— Слушай, Сидоркин, — сказал я, — мне «Леонид Брежнев» позарез нужен. И не пустой, а с углем до ушей. Иначе у меня весь план годовых перевозок к чертовой матери летит, и Пермь к весне топить нечем будет. Котельные в городе на угле, понимаешь?
Как я и ожидал, Сидоркин мне бодро запел, мол, один кран сломался, двадцать сухогрузов на очереди, приказ министерства — сначала загрузить московских гостей — «Феликса Дзержинского» и «Юного Ленинца», к тому же железная дорога срывает поставки угля, осталось его всего на три баржи.
— Я знаю, — прервал я Сидоркина, — у тебя всегда объективные причины. Но если вечером «Леонид Брежнев» не станет под кран, пускай твои посудины в мою речку не суются. Я даю тебе слово старого чекиста: всю будущую навигацию твои матросы будут у меня хуем груши околачивать, а к причалу не подойдут. И у меня тоже найдутся объективные причины, я по ним большой специалист. Хочешь, чтоб я закрыл для тебя Каму? Нет? То-то! Придумай что-нибудь, Сидоркин, я в тебя верю. Нагрузишь «Брежнева» — с меня поллитра. Да не простая, а французская. Хранится у меня из старых запасов бутылка коньяка «Мартель». Нет, не обманываю. Вышлю ее тебе завтрашним первым рейсовым самолетом, спросишь ее у командира корабля. Ну лады!
Дальше день поехал, закрутился. Летучка. Оперативка.
В Краснокамске сел на мель танкер. Дал разъебай начальнику порта. Тут выяснилось, что теплоход «Свердловский комсомолец» возвращается в Куйбышев порожняком. Я позвонил на железнодорожный вокзал, попросил объявить пассажирам, что билеты на теплоход в куйбышевском направлении будут продаваться за полцены. Решение элементарное, но кроме меня никто его принять не имеет права. Потом у меня был прием по личным делам. А что такое личные дела? Приходят люди и просят дать им хоть какую-то жилплощадь. Зима на носу. Суда все встанут на прикол. Где жить плавсоставу? Проблема!
Я, конечно, обещал сделать все, что могу. А сам про себя думаю — как? Я же квартиры не рожаю. Придется клянчить в исполкоме хоть какие-то времянки. Беда с жилплощадью. Нет ее и не будет, потому и бегут люди из пароходства.
А потом был суп с котом и совещание начальников всех служб по ходу выполнения плана. И тут выяснилось, что за неделю до закрытия навигации мы сидим в глубокой заднице и точное расположение приятного места — Березники, где на пристани скопились грузы, которые нам подкинули из Соликамска в самый последний момент. Всю навигацию мы гнали суда из Березников полупустыми, ибо в Соликамске были свои проблемы и грузом нас осчастливили только начиная с сентября. Я бы с удовольствием повесил все руководство соликамских промкомбинатов и рудников, но, увы, это не зависело от моей воли. Все же, что от меня зависело, я сделал, а именно: распорядился послать все, что под рукой, до последнего буксира, в Березники, чтобы погрузить соликамские подарки. Таким образом, план мы спасали, но если меня теперь попросят перевезти мешок картошки с другого берега Камы, я это смогу осуществить лишь вплавь, держа этот злосчастный мешок зубами. Я, конечно, несколько утрирую, но ни одной маломальски пригодной посудины на плаву у меня не оставалось.
