Однажды поздним вечером (было нас человек шесть) мы сидели у огня и рассуждали о привидениях — да и о чём ещё можно говорить зимним вечером у камина? Ничего нового к общеизвестным фактам никто из нас, очевидно, добавить не мог: каждый лишь пересказывал истории, когда-то прочитанные, а делать вид, будто сам некогда пережил подобное, не хотел. Один рассказчик развернул повествование со слов деда, другой поведал нам о якобы «неспокойном» доме, в котором жили его родственники, — судя по всему, ничего более конкретного нам услышать в тот день было не суждено. Самым популярным у нас оказалось слово «говорят» — реальные факты отсутствовали: вздумай мы вынести своё «дело о призраках» на суд присяжных, ни один бы из наших доводов не прошёл.
Были, впрочем, в комнате и такие, кто говорил больше других. В любой беседе, как на скачках, тут же выявляются лидеры, оставляющие другим лишь право довольствоваться участием в соревновании. С другой стороны, продолжая сравнение, стоит заметить, что не всегда фавориту удаётся выдержать взятый темп: вот он сбавляет скорость, начинает отставать, и к финишу первой приходит тёмная лошадка, поначалу державшаяся позади.
В комнате наступило молчание. Рассказчики исчерпали тему — уж очень невелик был запас известных нам историй. В эту минуту один из присутствовавших поднялся (всё это время он, надо сказать, сидел несколько в стороне и говорил меньше прочих), подошёл к огню, вынул щипцами раскалённый уголёк и принялся методично раскуривать трубку. Вышло так, что пока он совершал этот бесхитростный ритуал, остальные молча наблюдали за ним, словно заворожённые. Наверное, сам ход нашей беседы предрасполагал к тому, чтобы малейшим пустякам придавалось чрезвычайное значение. К теме мы подошли в общем-то легкомысленно, и никто из нас не осмелился бы заявить, будто верит в собственную историю. Но постепенно, помимо воли рассказчиков, предмет разговора прочно завладел нашим небольшим кружком. Настало мгновение, когда каждый вдруг ощутил в своём соседе не столько поддержку, сколько источник страха и неуверенности, иными словами, мы застращали друг друга до такой степени, что раздайся стук в дверь, упади стул или мигни лампа — и все обезумели бы от ужаса. Вот в таком несколько болезненном возбуждении мы и наблюдали за тем, как Джордж Венн при помощи уголька методично раскуривает трубку.
— Сдаётся мне, друзья мои, что предмет разговора знаком вам лишь понаслышке, — проговорил он отрывисто, попыхивая дымком.
Обычно Венн говорил спокойно и медленно, почти величаво, а в тот вечер, возможно умышленно, он был как-то особенно нетороплив; затаив дыхание, все мы ждали, что же он скажет дальше.
— Выслушав все ваши рассказы, я пришёл к выводу, что никто из вас, похоже, своими глазами привидения так и не видел. Мне же — выпало такое счастье.
Последние слова он произнёс громко и как-то слишком, по-моему, многозначительно. Венн всегда говорил глуховатым басом, а тут мне и вовсе показалось, будто голос его доносится из-под земли. В какой-то момент вспышка уголька осветила лицо говорившего загадочным алым светом; затем Венн окутал себя облаком дыма и стал пробираться к своему креслу — во взглядах наших, прикованных к его фигуре, уже горел неподдельный интерес, пожалуй даже, предчувствие чего-то таинственного.
Наверное, не только у меня возникла курьёзная мысль: а что, ведь если учесть все обстоятельства и сопоставить факты, то, простите, кому же ещё, как не Джорджу Венну мудрое Провидение должно было предоставить этот чудесный шанс — вплотную соприкоснуться с миром неведомого? Дело, может быть, ещё и в том, что Венн с самого начала был для нас тёмной лошадкой; все мы знали друг друга в основном ещё со школьной скамьи, он же вошёл в наш круг сравнительно недавно. Будучи самым старшим в нашей компании, он обладал характером решительным и молчаливым; остальных же всегда отличала склонность к излишнему многословию. Венн не изображал скуку, он действительно сохранял полнейшее хладнокровие, когда все мы парили душами в высочайших сферах, и оставался безмятежен и невозмутим, пусть бы нами овладевало самое буйное веселье. Следует заметить, что Венн не поддавался всеобщему настроению — будь то возбуждение или, напротив, подавленность; мы же, совсем ещё юноши, имели обыкновение попеременно бросаться из одной крайности в другую, то преисполняясь восторгом, то погружаясь во мрак уныния.
О Венне нам было известно немного. Как и многие художники, большую часть своей жизни он провёл за границей; сейчас ему было около тридцати. Несколько лет назад он осел в Лониони и сблизился с нами — кружком совсем ещё юных джентльменов, в основном студентов художественных колледжей и давнишних друзей. Несмотря на то, что встречи наши были неподготовлены, нерегулярны и почти случайны, круг наш превратился постепенно в своего рода молодёжный клуб, объединивший людей, единых в своих склонностях и устремлениях. Время от времени мы собирались у кого-нибудь, курили трубки, спорили об искусстве, обсуждали свои достижения и делились планами, проводили боксёрские бои, фехтовали и, конечно же, осушали один за другим бокалы пунша. Мы были безумно, невообразимо молоды (о чём читатель, наверное, уже догадался) и, само собой, с радостью потеснились ради того, чтобы принять в свои ряды Джорджа Венна. В конце концов, он был опытнее, умнее, уравновешеннее всех нас и обладал массой полезной информации о художественных методах, имеющих место на континенте. Разумеется, тот факт, что Венн был совершенно непохож на остальных, и оказался основной причиной, побудившей нас принять его в свой круг без колебаний и в высшей степени благосклонно.
