Одним ранним сентябрьским утром меня разбудили лучи восходящего солнца, осветившие через ряд окон на противоположной стене выкрашенную в зелёный цвет решётку и стену моей 6 на 6 камеры. От этого цвет стен стал ещё более давящим на мозги. Я стал собираться на ставшую уже мне привычной работу на кухне, когда услышал приглушённые голоса, доносящиеся из камер на нижних этажах. У ребят были включены уже радиоприёмники, но это больше походило на перешёптывание.
Вдруг, в утренней тишине раздался возглас:
— Слушай, друг, кончай трепаться!
— Говорю тебе, умер Джими Хендрикс! — произнёс другой голос. — Только что слышал по радио.
— Заткнись! — одёрнул его ещё один. — Разве ты не знаешь, там, прямо над нами его младший брат.
Сначала я не придал никакого значения услышанному, мало ли люди о чём могут спорить.
До меня уже доходили время от времени слухи, что брат умер, и я подумал, что они обсуждают очередную небылицу, которую напечатали в газетах, чтобы привлечь читателей и увеличить свой тираж. Все эти годы журналисты приписывали Джими такие вещи, которые он никогда не делал, и рисовали его таким монстром, каким он никогда не был. Обычное дело, слухи, сплетни и никакой правды.
Но вскоре, сообщение, переданное по внутренней трансляции, разрушило мир в нашем Си–блоке.
— Заключённый Леон Хендрикс, номер 156724. Вас ждут в кабинете капеллана.
Моё сердце сжалось, такое объявление могло здесь означать только две вещи, либо тебя выпускают на свободу, либо кто–либо из твоих родственников умер. Но до моего освобождения оставалось ещё шесть долгих месяцев.
В полной тишине раздалось кляцание открывающегося замка на двери моей камеры, в полной тишине провожаемый взглядами остальных заключённых я шёл по тюремному коридору по направлению к кабинету капеллана. Пока я шёл, где–то в одной из камер по радио заиграла If 6 Was 9. Капеллан стоял у своего стола и рядом с ним стоял телефонный аппарат.
— Плохие новости, сынок, — сказал он
За все девять месяцев моего здесь пребывания он не был так серьёзен как в этот момент.
— Твой отец на линии и хочет переговорить с тобой.
Осторожно сняв трубку, я поднёс её к уху и услышал знакомый скрипучий голос. Я всегда рад слышать его, но теперь всё было по–другому.
— Что случилось, отец? — медленно, будто оттягивая время, спросил я.
— Я не хотел бы этого тебе говорить, но Джими уже больше нет, сынок. Они говорят, он умер этой ночью, — скороговоркой произнёс отец сквозь слёзы. — Но не волнуйся, всё будет хорошо.
— Да, я понимаю.
Только это я и мог заставить себя произнести. После разговора с отцом, я не помню, как вышел из кабинета. Опомнился, когда эмоция начала кричать где–то внутри живота. Нужно было скорее добраться до своей камеры, пока крик не вырвался наружу. Охране бы это не понравилось.
Я виделся с Джими больше года назад, как раз перед тем, как меня замела армейская полиция и передала в руки городской. И вот теперь, я уже наверняка не увижу его никогда, по крайней мере, в этой жизни. Только одна вещь держала меня на плаву всё это время, объединить наши пути, после того, как отсижу срок. Мы с Джими предполагали начать работать вместе и предпринять новые путешествия, но теперь этому уже не суждено было случиться.
Вернувшись в камеру, остаток дня я молча просидел на углу своей кровати, перед моим взором проносились годы, проведённые нами вместе. По тюремным обычаям меня заперли на 72 часа, так делалось со всеми заключёнными, когда им из дома приходили плохие известия. Итак, я был заперт в своей камере. Я улыбался, вспоминая счастливые времена, и рыдал, когда на меня наплывали грустные. Как ни старался, я не мог сдержать слёз. С тех пор как я попал в Монро, я обнаружил, что могу управлять своими чувствами. Но теперь, я вдруг осознал, что надежда пропала. Здесь, в тюрьме, это единственное, что не могут у тебя отнять.
В конце дня, я поднялся и подошёл к решётке. Почувствовав кожей лица холод стали, я поднял глаза к окнам на противоположной стене. Начинались сумерки и свет слабел. Я смотрел, как угасает последний луч, пробивающийся из дальнего окна, я не мог оторвать взгляда от ночного неба. Я стоял в оцепенении с пустотою в груди, размышляя, где найти сил, унять эту боль. Вот ещё чуть блеснул напоследок луч и солнце село.
