Вороны, встревоженные звуками неожиданно грянувшего духового оркестра, так низко пронеслись над раскрытыми могилами, что пятилетняя Настя испуганно ткнулась в подол матери. А когда музыка закончилась, осторожно высунула нос и огляделась. Люди были большими. Даже очень большими. Или ей так показалось?
Сгрудившись вокруг двух гробов, они насупленно слушали оратора — роботообразного дядьку в черном костюме. Настя почти ничего не поняла из того, что он говорил. Или не запомнила. Только обрывки фраз: «Они были на передовом рубеже борьбы за социализм…», «Проявили мужество и героизм, защищая братский народ Чехословакии…», «Вечная память…». Что-то в этом роде.
Она не понимала. Настя только удивлялась, что дядька этот говорит, обращаясь и не к собравшимся людям и не к тем, кто лежал в гробах. Он обращался к огромной фотографии, на которой были двое: чуть смущенно улыбающийся отец и незнакомый блондин в военной форме, напряженно глядящий перед собой. Точно такую же фотографию, только маленькую, Настя видела дома. На обратной стороне надпись была такая крупная, что даже она смогла прочесть: «Другу Илье Шелепинскому от Сергея Дорохова». Но живым этого папиного друга Настя никогда не видела.
Отец лежал в гробу совсем как живой. Только не разговаривал. И не шевелился. Так же он замирал, когда, не желая играть в прятки, лежал на диване в своем кабинете и притворялся спящим. Тогда Настя изо всех сил дергала за руку до тех пор, пока папа не открывал глаза. Поэтому ей и сейчас захотелось подойти и дернуть отца за руку.
Но мать крепко прижимала ее к своей ноге, точно так же, как стоящая рядом женщина в черном платье — угрюмого мальчика, время от времени повторяя ему: «Не плачь, Игорек, не плачь».
Но мальчик и не думал плакать. Он смотрел исподлобья на людей, дергал носом и щурил глаза: все еще яркое августовское солнце, продираясь сквозь верхушки кладбищенских елей, било прямо в него. Он не плакал. Он был серьезен. До того серьезен, что Настя не выдержала и показала ему язык.
А потом знойный московский август взорвали автоматные залпы салюта. И она заткнула уши.
* * *
Из донесения майора Аверина:
«…августа 1968 года утром в пригороде Праги Рузина, недалеко от аэродрома, в автомобильной аварии погибли майор спецподразделения КГБ СССР Сергей Дорохов и собственный корреспондент газеты «Правда» в Чехословакии Илья Шелепинский. Семья Дорохова (жена Надежда и семилетний сын Игорь) отправлены в Москву первым утренним бортом. Документы Дорохова и Шелепинского отправлены с ними же в опечатанном пакете. Жена Шелепинского Софья и дочь Анастасия находятся в Москве и о смерти Ильи Шелепинского пока не оповещены.
Начальник полевой канцелярии особого отдела бригады майор Н. Аверин».
* * *
Уже потом, через несколько лет, маму и Настю пригласили к отцу на работу, в редакцию газеты «Правда». Им торжественно вручил круглую жестяную коробку с кинопленкой главный редактор в присутствии строгого молодого человека, который представился майором Калягиным. На вид ему было лет тридцать.
У мамы дрожали руки. Она, ничего не понимая, вопросительно глядела на главного редактора широко раскрытыми глазами, в которых Настя читала страх. Мама давно уже ничего не боялась и тому же учила Настю, но тут что-то в ней надломилось.
— Не волнуйтесь так, — успокоил редактор. — Это всего лишь пленка. Мы давно добивались, чтобы вы получили возможность ее просмотреть. Теперь она ваша.
— Не совсем так, — вмешался Калягин. — В вашем распоряжении сутки. Завтра вернете по этому адресу, — он сунул маме листок с адресом, — и очень советую посторонним ее не показывать. Немало есть любителей все толковать по-своему.
— Да, — спохватился редактор, — это нежелательно. Мы вам раньше не сообщали, но как выяснилось, Илья Григорьевич, как и подобает настоящему журналисту, все происходившее в последний час снимал на кинокамеру. До конца снимал… До самого конца.
И еще, — редактор повернулся к столу, взял в руки маленькую коробочку и вытянулся по стойке смирно, — постановлением Верховного Совета СССР ваш муж Илья Григорьевич Шелепинский награжден медалью «За отвагу». Посмертно.
Калягин тоже вскочил и скорчил торжественную гримасу.
Мама молчала.
Уже вечером, дома, она растерянно разводила руками и сокрушалась о том, что так ничего и не смогла вымолвить в ответ. А что было отвечать? «Служу Советскому Союзу»? Не она служила, а отец. «Спасибо»? А за что спасибо? За то, что вместо мужа у нее теперь есть медаль?
Выйдя из редакции, мама тут же из уличного автомата позвонила своей подруге Наталье — администратору с Киностудии имени Горького. Настя, стоя на улице у закрытой телефонной будки, конечно, не слышала, о чем они говорили, но догадалась, что о чем-то важном. Стремительно выскочив из кабинки, мама схватила Настю за руку, и они помчались к Белорусскому вокзалу, к метро. Мама почему-то все время озиралась по сторонам, словно кого-то опасалась.
От станции «ВДНХ» они направились к выставке, на дорожках которой им постоянно попадались сонные милиционеры и необычайно сытые коровы-рекордистки, прошли к Северным воротам и оказались перед проходной, где уже ждала с пропусками в руке мамина подруга Наталья. Она осторожно провела их по тусклым коридорам мимо студий и аппаратных, мимо взъерошенных и чем-то озабоченных людей, завела в небольшую темную комнату, на одной из стен которой белел большой экран.
![Воровская яма [Cборник]](/storage/book-covers/08/086ec5131cfee1e9284b895205abfa019c8ddf36.jpg)
