АППЛЕТ I. УБИЙСТВО НА ПУШКИНСКОЙ
Танцор сидел на скамейке, отхлебывал «Туборг», приятно холодящий и слегка пощипывающий гортань, и, словно чеширский кот – самое виртуальное на свете существо, жмурился от удовольствия. Как ни крути, а весна даже и в Москве весна. А тем более в таком культовом месте, предназначенном исключительно для праздности, как скверик между нерукотворно-бронзовым Пушкиным и кино имени его же, призывавшего милость к падшим.
И не просто сидел на скамейке, но еще и наблюдал бесплатное представление, искусно срежиссированное всем ходом отечественной истории последнего десятилетия.
Рядом с Пушкиным – нашим Пушкиным, православным – американский проповедник, окруженный курятником квохчущих сестер, сплошь конопатых и с первого взгляда непроходимо глупых, при посредничестве переводчика наставлял москвичей на путь истинный, раздавая налево и направо яркие глянцевые буклеты, которые издали были неотличимы от какого-нибудь «Плейбоя», а то и «Пентхауса».
Прохожие, относясь к происходящему с нормальным столичным безразличием, останавливались лишь для того, чтобы взять баптистский печатный орган, не обременяя себя даже кивком головы или улыбкой, не говоря уж о «Сэнк ю вэри матч».
И вдруг в это статичное действие энергично вторглась стайка перманентно возбужденных старушек с красными флагами, которые торопились на какую-то свою коммунистическую тусовку. Старушки остановились, повели чуткими носами («крючковатыми», – невольно подумал Танцор) и мгновенно квалифицировали ситуацию как попытку заокеанского капитала одурманить русский народ чуждым баптистским опиумом.
Тут же был сформулирован и лозунг: «Гоу хоум. Ирод буржуйский», – который старушки стали натренированно скандировать.
События нарастали стремительно. Наиболее агрессивные активистки освободительного движения начали вырывать из рук благостных заморских дур буклеты и рвать их в клочья. Самые же радикальные марксистки, несомненно, имеющие по три-четыре привода в милицию, нацелили острые металлические наконечники знамен на американского проповедника и пошли в штыковую атаку.
По всей видимости, проповедник в свое время изрядно натерпелся от коммунистической идеи в дельте Меконга. Поэтому в его голове, покрытой боевыми шрамами, произошло короткое замыкание. Раздался жуткий вопль, несмотря на сильный акцент, вполне понятный: «Сучары вьетконговские!» И бывший сержант, так и не научившийся жить в гармонии с миром, начал выхватывать у старух флаги и яростно ломать их древки о колено.
Индифферентные прохожие мужского пола, несмотря на различия в политических пристрастиях, мгновенно объединились вокруг национальной идеи, сформулированной предельно конкретно: «Наших бьют!»
Первые трое, пытавшиеся утихомирить разбушевавшегося американца при помощи грозных слов, приняли на себя град ударов пятисотдолларовых туфель. Остальные ответили на мордобой мордобоем. Вскоре запылали сложенные на асфальте буклеты, искажающие истину при помощи ложноконфессиональной идеологии и дурного перевода на русский.
Начали подтягиваться ленивые милиционеры и прыткие репортеры.
От посольства США резко стартовал «Форд» с дымчатыми стеклами и стремительно понесся по направлению к Смоленской площади.
В воздухе отчетливо запахло паленым.
***
«Да, – думал Танцор, – уж если две христианские конфессии собачатся столь яростно, то что же тогда ожидать от контактов с мусульманским миром?» Мысль была до безобразия праздной, никоим образом не связанной с судьбой Танцора, к которому мусульманский мир ни с какими контактами не набивался. Гораздо более он был зависим от злокозненности своих же – братьев славян. Точнее, москвичей, поскольку в Москве уже давно проживала особая нация, вобравшая в себя множество национальных особенностей самых разнообразных народов, прибывших в первопрестольную на ловлю баксов и чинов.
Танцор настолько разрассуждался, настолько прогрелся весенним солнышком, что впал в полную абстрагированность. На что в Москве имеют право очень немногие. Дело дошло до того, что он не заметил, как над ним склонился паренек с маленьким вытатуированным паучком на щеке.
Вот из такой расслабухи прямиком отправляются на тот свет, – понял Танцор.
– Дай огонька! – испуганно прошептал паренек. Но самым испуганным в нем были, пожалуй, глаза. Истеричные, не способные сфокусироваться, плавающие, как у младенца или нокаутированного. Было понятно, что за ним по пятам гонится костлявая с косой. Как всегда, невидимая для посторонних, но четко обозначенная и до осязаемости материальная для приговоренного.
Танцор щелкнул зажигалкой. Паренек, почти подросток, жадно затянулся и опять зашептал:
– Спрячь, потом у тебя заберут. Бери и сразу ходу!
И незаметно что-то сунул между расстегнутой курткой и свитером.
«Так незаметно и нож сунут!» – понял Танцор. И стряхнул с себя праздную лень, весеннюю расслабленность и кайф беззаботности.
Не заглядывая, не изменяя положения головы и выражения лица, осторожно потрогал.
Дискета. Обычная трехдюймовая дискета.
Посмотрел направо. Паренек был уже метрах в двадцати. Но был он уже не один. Потому что, испуганно оглянувшись, побежал. Вернее, рванул так, словно увидел настигающую волну цунами. Точно так же рванули и двое в одинаковых черных пальто, с зализанными назад волосами и заходившими шатунами локтями и коленями.
