"Некрономикон" написан не человеком и не для человека. Люди, не пользуйтесь чужим – ибо "Некрономикон" положен МЕЖДУ Зеркал! "
(Первые строки "Некрономикона")
Мне жарко. Кажется, что я дышу мелкой, острой пылью. Свет электрической лампы временами меркнет, временами просто разрезает мои бедные глаза.
На моей иссохшей, посеревшей груди лежит распятие. Распятия висят на всех стенах комнаты. Но – не помогают. Почему? Боюсь думать, ибо все ответы – страшны.
Я пишу эту исповедь в слабой надежде, что ее когда-нибудь прочтет добрая и верящая душа. Что этот человек помолится за мое спасение из Ада. Хотя прислушается ли Небо к таким молитвам?! Я, я сам виноват. Но – спасите!
Мне остается несколько часов жизни – всего несколько душных, пыльных часов. Я уже видел, как в окно заглядывали знакомые, каменные глаза. Они нашли меня здесь, в Лондоне, они наполнили его осенний воздух дьявольским жаром, существующим лишь для меня.
Молитесь обо мне, люди!
Вы ходите рядом с той пропастью, куда падаю я, и с любым из вас могло случиться такое – молитесь же за меня!
Спасите! Кто-нибудь или что-нибудь – спасите меня!!!
Я с детства не люблю яркое солнце и жару – от них я очень легко падаю в обморок. И поэтому мы двигались по пустыне только ночью. Но, увы, ночью не европейской – здесь, в Египте, одинаково неприятны все времена суток, только каждое по-своему.
Прежде всего – песок. Он лез под одежду так же нагло, как руки пьяной проститутки. Он все время норовил оказаться в моем виски – и так малоприятном из-за того, что было теплым. Он посыпал мой бифштекс, портил его вкус и прегадко скрипел на зубах, портя их эмаль.
И еще – сама пустыня. Большинству цивилизованных людей кажется, что это просто очень, очень большое количество песка. Как бы не так! С первого дня пустыня вползает в твою кровь, и ты уже что-то не то, чем был в старой доброй Англии. Эти пески желают, чтоб ты начал мыслить по-другому, на их варварский манер. Хотят тебя перекроить, перелить – вернее, пересыпать, как они пересыпают свои шуршащие барханы. Ты можешь отгородиться стенами палатки – но все равно будешь чуять, как рядом дышит древний зверь из песка. Невероятно чуждый, опасный зверь.
Верблюды – уже мелочь, завершающий штрих. Вонюче-надменные, малоприятно раскачивающиеся на ходу. И еще одна мелочь – туземцы. С дурацкими именами, нерасторопные и уродливые, как их верблюды. Эти люди получали большие деньги и поэтому были послушны – то есть терпимо непослушны. С ними легко управлялся мой переводчик Боб – недоучившийся студент-археолог. Его за что-то выгнали из какого-то университета. Честно говоря, Боб меня совсем не интересовал – не помню даже его фамилии. А туземцы интересовали и того меньше.
Но вернусь к ночи в пустыне. Горячая тьма торопливо склеивает небо и землю, также поспешно остывая. На небе появляется масса звезд – крупных и острых, как песок внизу. Все время кажется, что сверху в тебя вглядывается еще один древний зверь. Зверь, в котором – холод и ничего человеческого, цивилизованного.
Вдобавок, я со своим зрением не мог рассмотреть даже голову собственного верблюда. И мне все время казалось, что эта безмозглая машина из мяса и слюны упадет в какую-нибудь яму – разумеется, сломав мне позвоночник.
Но, если не считать всего этого, мы углублялись в пустыню вполне благополучно: ни бурь, ни болезней, ни прочего. Далеко сзади остались мутный Нил, в который смотрелись разрушенные, бессильные храмы; каменящий взгляд сфинкса – смотрящий с останков его лица; обесчещенные раскопками пирамиды…
Для историка или авантюриста в тех землях было немало привлекательного. Но – не для меня.
В моих руках была бесценная карта – вполне современная и вроде бы заурядная – но на нее я перенес кое-что с древнего, едва выносящего прикосновение рук, пергамента.
Сам пергамент не стоило показывать – такие вещи не просто бросаются – они врываются в глаза людей. И, в основном, тех людей, которые способны доставить тебе максимум проблем.
А мне проблемы были не нужны. Я ехал за "Некрономиконом" – экземпляром, написанным самим Аль-Хазредом, не урезанным трусливыми переписчиками и не искаженным мало что понявшими переводчиками.
Я, Джордж Блейк, посредственный философ и еще более посредственный оккультист, ехал за венцом величайшего мага современности.
Я не знал, что проклятое – действительно проклято. Что руки человека не должны касаться дверей Ада.
На место мы прибыли уже утром, когда над горизонтом поднялось злое, наглое солнце пустыни. Туземцы спешно и достаточно ловко для себя разбивали лагерь. Я, не в силах уйти в прохладную полотняную палатку, бесцельно бродил по окрестностям.
Ноги глубоко увязали в подвижном, слишком подвижном песке. Расступаясь под ногой, он поскрипывал – и этот голос пустыни временами пугающе походил на человеческий. Из песка высовывались верхушки камней – они иногда доставали мне до плеч, иногда – до пояса. Серо-бесцветные от жара, изодранные трещинами, обсосанные мертвыми ветрами… Они походили на головы то ли зверей, то ли чудовищ. Проходя мимо, я невольно ежился: эти камни тоже ХОТЕЛИ вползти в мою кровь. Я чувствовал, как моя живая аура смешивается с их могильной аурой. О, как эти безглазые уроды рвались в меня, хотели глянуть на мир – МОИМИ глазами. Но – не могли. Я был сильнее их и пьянел от этой силы.
