Иван Долгорукий покосился на сидящего с невозмутимым видом за огромным столом рыжего парня, что-то помечающего в развернутом перед ним листе бумаги, и раздражено стукнул кулаком по подлокотнику кресла, в котором сидел, ожидая, когда же уже государь соизволит его принять. Да, многое изменилось за время его отсутствия, очень многое. А когда-то он, помнится, ногой такие двери открывал, и все ему с рук сходило, а вот теперь смотри-ка, как смерд какой ждет сидит, когда верный пес получит от хозяина команду впустить его. Это, если тот унизительный обыск опустить, коий ему на входе гвардейцы учинили, даже сапоги велели снять и потрясти, прежде чем снова надеть позволили, словно опускало его ниже самого Кузина, а ведь Иван Долгорукий все еще князь. Он даже попытался возразить, когда шпагу его забрали и в специальную нишу поставили, сказав, что на выходе сможет забрать. Только вот гвардейцы не прониклись, и все равно отобрали оружие. Но вышедший на шум Михайлов хмуро сказал, что в месте пребывания императорской семьи ни одна шельма вооруженной ходить не будет, за исключением самого государя и некоторых особо приближенных лиц, имеющих право доступа без доклада. И что князь Долгорукий к этим людям не относится. Это было в первый его визит сюда в эту приемную, больше он таких ошибок не совершал и обыску не сопротивлялся, так же, как и передаче шпаги на хранение.
– Да сколько мне ждать-то? Может, вообще домой идти, дабы время зазря не терять? Уже третий раз отворот-поворот даешь, – Иван не выдержал и задал вполне нормальный с его точки зрения вопрос. Кузин же, вот песий сын, из холопов так высоко поднявшийся, только посмотрел на него исподлобья и покачал головой.
– Не могу ответить, тебе, князь. В таких вещах, как вот такая аудиенция, без предварительного доклада, я государю не могу подсказывать. Он сам должен решить, сможет ли отложить то дело, коим сейчас занимается, и уделить тебе времени своего, али нет, тогда действительно придется тебе, князь, домой идти и ждать, когда гонец с точным временем явится. Ты же отказываешься пойти простым путем, словно что-то доказать кому желаешь, – и Кузин снова уткнулся в какую-то бумагу. Ну, хотя бы смотреть перестал на него, будто и не ожидал увидеть когда-нибудь Долгорукова в живых, словно бы призрак к нему в приемную влетел. Вот же словечко придумали «приемная», но суть верно передана, тут и не поспоришь. И Иван, скрипя зубами, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Он очень устал, отбиваясь от нападок Петьки Шереметьева, который дал ему с семьей приют, не смог сестру родную, да еще и с младенчиком на руках на улицу выкинуть, но крови уже попортил основательно, да так, что Иван утром, не отдохнув как следует, рванул сюда, подозревая, что ждать придется снова, как и в те два раза, когда государь так и не допустил его до себя.
Однако подремать ему не дали. Тишину приемной, прерываемую изредка скрипом пера и шелестом бумаги, нарушил топот не одной пары ног, раздавшихся за дверью, которая практически сразу распахнулась и в приемную быстрым шагом вошли четверо человек, среди которых Иван, приоткрывший один глаз, без труда узнал Томаса Гордона, Василия Мятлева и Артемия Толбухина. Четвертый – молоденький совсем гардемарин, с посеревшим от усталости лицом, был ему незнаком.
Мельком взглянув на Ивана и, кажется, не узнав в дремавшем в кресле офицере в потрепанном камзоле и с сильно загорелым, обветренным лицом бывшего блистательного князя, первейшего государева фаворита, коему прощалось абсолютно все… до определенного времени, троица довольно известных личностей направилась прямиком к приподнявшемуся и нахмурившемуся Митьке, а гардемарин, оглянувшись по сторонам, присел в кресло, стоящее рядом с тем, в котором расположился Долгорукий. Иван покосился на паренька. Видимо тот не просто не узнал его, он понятия не имел, кем ожидающий аудиенции посетитель мог оказаться. Не воспользоваться подвернувшейся ситуацией Иван просто не мог.
– Что произошло? – чуть наклонившись в сторону гардемарина очень тихо спросил он, наблюдая при этом, как Кузину о чем-то вполголоса рассказывают трое весьма почтенных посетителей.
– Шведы пытались с наскока взять Кронштадт и, укрепившись в нем, пропустить корабли к Петербургу, – также шепотом ответил Ивану гардемарин. – И после этого диктовать условиях государю, Петру Алексеевичу.
– Умно, – Иван задумчиво посмотрел на гардемарина. – Но, раз ты говоришь, что хотели, означает ли это, что не получилось ничего у шведов?
– Не получилось, – кивнул Алексей Белов, а это был именно он, и добавил. – Василий Алексеевич сумел потопить разведчика, а еще из воды выловили Карла Ханса Вахтмейстера. Он-то про планы все и рассказал, прежде, чем к Андрею Ивановичу Ушакову попал. Очень потом Андрей Иванович обижался, все пенял Василию Алексеевичу, мол, тот работы и службы хочет его лишить, такие дела делая, – говоря то, что уже было многим известно, Алексей не добавил, что потопить шведский фрегат удалось только когда Вахтмейстер думал, что совладал с практически необученной командой и «Стремительный» уже медленно погружался на дно. Оставив пальбу, шведы решили взять корабль на абордаж, дабы чем-нибудь поживиться, но, когда они подошли ближе, их ждал весьма неприятный сюрприз от, казалось бы, уже поверженного корабля. А Вахтмейстера выловили из воды уже в шлюпке, на которой спасался выживший экипаж «Стремительного». Их подобрала вскоре «Елизавета», успевшая вернуться, чтобы оказать помощь, передав все, что было нужно в Кронштадт. Не рассказал он и о том, как буквально остолбенел от ужаса, когда рядом с мостиком упало ядро и его однокашнику Вовке Троицкому оторвало этим ядром голову. Было столько крови… Он сумел взять себя в руки только после увесистой оплеухи, которую ему отвесил Мятлев, что-то яростно крича при этом. В себя-то он пришел и даже сумел не впадать больше в ступор при виде смерти, в тот день ходившей за ним по пятам, но вот уже которую ночь просыпался в холодном поту, видя постоянно одну и ту же картину – гибель Троицкого. Ничего этого Белов не рассказал, тому, кому надо, и так знают, а остальным и не стоит знать.
