Медленно раскрылись тяжёлые железные ворота пармской крепости. На мощёный двор, тарахтя, въехала крытая повозка. Латники выволокли из неё закованного в кандалы старца и, подталкивая пиками, повели к покосившейся каменной башне. В общей камере главного здания тюрьмы перед маленьким оконцем столпились узники.
— Ещё кого-то привезли, — прильнув к чугунной решётке, сказал один из них, — ведут в башню смертников.
— Видать, важная персона! — заметил другой. — Гляди, сколько охраны.
— И кандалы не сняли…
— Святая мадонна, это же Сегарелли! — воскликнул вдруг арестант со шрамом на щеке.
— Как! Джерардо?
— Великий прорицатель?
— Неужели прикончат?
— А слово епископа? Он обещал сохранить ему жизнь!
— Э, много ли стоит слово прелата. Церковной лисе сбрехать — что свинье хрюкнуть.
— Вон и отец Эразмо с требником, — показал высокий худой арестант. — Коль старый ворон спешит за душой — недолго осталось ей быть в теле.
— Только зря монастырский осёл старается, — зазвенев цепью, усмехнулся прикованный к стене бородач в лохмотьях. — Я-то Джерардо знаю: ничто не заставит его отречься.
— Кто всю жизнь служил правде, не откажется от неё и перед смертью, — согласился высокий. — Скажи, Лонгино, кого теперь изберут первым старейшиной?
Заключённые обернулись к человеку в цепях.
— Дольчино! Лишь он может повести братьев[1]. Недаром Джерардо считает его своим лучшим учеником.
— Говорят, у Сегарелли сын тоже неплохой проповедник, — заметил стоящий у решётки.
— Паоло ещё молод, — возразил бородач, — но со временем из него выйдет славный старейшина.
— Трудно им сейчас, — сказал арестант со шрамом. — За их головы объявлена крупная награда.
— Клинок закаляют в огне, — спокойно отозвался Лонгино.
Разговор умолк. В камере стало тихо. Лишь под окном гулко раздавались шаги часовых да с крепостных стен по временам доносились голоса перекликающихся солдат.
В тесном коридоре башни перед низкой, окованной медными листами дверью стояли на страже два латника с алебардами. Поглядывая в дверной глазок, они негромко переговаривались:
— Слышал, как он разделался со святым отцом? Никогда ещё Эразмо так быстро не выпроваживали.
— Орешек не по его зубам… Не зря удвоили охрану. Капитан каждый час обходит посты.
— Однако разрази меня гром, если я понимаю, как мог старик бежать из подвала дей Чьеки. Туда даже дневной свет не проникает.
— Плохо ты знаешь этих дьяволов. Помощник капитана рассказывал, что главному инквизитору Манфредо каждый месяц приходилось менять стражу. Достаточно кому-нибудь поболтать с ересиархом[2], и он становится в его руках как воск. За последние четыре года Сегарелли семь раз пытался бежать из тюрьмы. Однажды его схватили уже в квартале гончаров.
— Вот как? Семь побегов… Видно, у него много сообщников.
— У них в каждом селении свои люди.
— Не зря столько солдат нагнали в Парму.
— Епископ боится, как бы во время казни не вспыхнул бунт.
— А правда, что в молодости он отказался от имущества и сорок лет странствовал по земле с одним посохом?
— Разное болтают. Говорят, будто был бочаром, да потом поссорился с францисканцами[3] и стал выступать с проповедями против церкви.
— Тише, сюда идут!
На крутой лестнице внизу показалось несколько солдат. Впереди с корзиной в руках шёл тюремный надзиратель.
— Смотри — вино, хлеб, груши! — заглядывая в плетёнку, удивлённо воскликнул один из латников. — Неужели всё ему?
— Завтра казнь, — кивнул надзиратель. — Велено накормить досыта.
Загремели тяжёлые запоры. Лежавший в углу узник приподнял голову. Тюремщик молча внёс в камеру корзину и поставил на пол перед узкой бойницей. Дверь снова с шумом захлопнулась.
Несколько минут старец продолжал лежать, в раздумье поглядывая на необычный ужин. Потом не спеша встал и, волоча за собой длинную цепь, приблизился к плетёнке.