Ко всем дверям кнопками приколоты фотографии. На них мы такие, как прежде, – не дряхлые и немощные, не сгорбленные под грузом лет и почти отжившие свое. На одних снимках – улыбающиеся невесты под руку с давно умершими мужьями, на других – женщины с грудными детьми или девочки в белых платьях перед первым причастием. Тогда мы были красивы, сильны и здоровы. Тогда мы были молоды.
За этими самыми дверями живем мы, обитатели дома престарелых «Богоматерь Милосердная». На двери в мою комнату тоже висит фотография – ее достали из старой рамки, которая теперь хранится где-то в нижнем ящике шкафа вместе с прочими обломками моей жизни. Персонал редко останавливается посмотреть на снимок и никогда не задает мне вопросов. Наверное, все думают, что рядом со мной – мой муж, но, разумеется, мы не были, да и не могли быть женаты.
Он так красив, что сердце замирает в груди. На губах улыбка. Темные волосы разделены пробором и аккуратно зачесаны на лоб. Плечи выглядят широкими – под пиджак его дорогого костюма подложены специальные подкладки. Мне он кажется усталым – возможно, потому, что я знаю историю этой фотографии. Время, когда она была сделана, сейчас вспоминается гораздо отчетливее событий прошлой недели или даже вчерашнего дня.
Я никогда не называю его имени. Старики, если даже о нем и слышали, вряд ли поверят… а молодые не поймут.
Возможно, он еще получит признание, ведь его не забыли, не сомневаюсь. Но кому придет в голову поставить нас рядом? Кто может вообразить, что однажды его жизнь соприкоснулась с моей и навсегда ее изменила?
Если найдется человек, готовый выслушать, я, быть может, и расскажу свою историю. Но я не намерена откровенничать с сиделкой, пока она торопливо обтирает меня влажной губкой, взбивает подушки, поправляет одеяло, а потом спрашивает: «Как вы себя чувствуете, синьора?» – и уходит, не дожидаясь ответа.
Да и вообще, моя история начинается не с него, а с женщины, которая высовывается из окна увитого плющом дома в Трастевере и, глядя на узкую улочку внизу, кричит: «Серафина… Серафина… Се-ра-фи-на!»
– Серафина… Серафина… Се-ра-фи-на!
Мамин голос было слышно даже через закрытые двери. Он разносился по всему лестничному колодцу, а когда мама высовывалась из окна старого обшарпанного дома в Трастевере, гулко отдавался в узкой улочке далеко внизу.
Из трех сестер я была старшей, и чаще всего mamma звала именно меня. Если нужно отнести в прачечную белье, сходить на рынок или заплести младшим косы, значит, сейчас раздастся ее голос: «Серафи-и-ина!»
В то время mamma была все еще хороша собой. Она смотрелась эффектно даже в поношенном домашнем платье, с волосами, зачесанными назад и собранными у самой шеи в простой хвост. Каждый вечер mamma красила полные губы ярко-красной помадой и аккуратно подводила черным карандашом раскосые кошачьи глаза, потом брала блестящую белую сумочку с золотой застежкой и выходила на ночные улицы.
Одевалась она элегантно – в платья с осиной талией, пышной юбкой и открытыми, как у цыганки, плечами. Большую часть своего гардероба mamma сшила сама. Она вполне могла бы стать портнихой, однако нашла иной способ зарабатывать деньги – способ, который нравился ей гораздо больше.
По вечерам mamma предоставляла нам с сестрами прибираться после ужина и шла в бар на углу, где вместе с подругами лениво потягивала aperitivo, прежде чем отправиться на работу. Мы привыкли оставаться дома одни. Предполагалось, что мы помоем посуду и сразу ляжем спать, но зачем слушаться, когда никто не видит? Иногда мы доставали мамины журналы и разглядывали фотографии кинозвезд – Риты Хейворт, Авы Гарднер, итальянки Джины Лоллобриджиды. Интересно, каково быть такими же красивыми и знаменитыми?..
Mamma не запрещала нам листать журналы, однако вряд ли обрадовалась бы, если бы увидела, как я вынимаю из конвертов ее бесценные пластинки, ставлю на проигрыватель и осторожно опускаю иглу. У нас дома хранилась целая музыкальная коллекция: американский джаз, неаполитанские любовные песни, даже несколько опер. Но моим любимым певцом – певцом, чей голос брал за душу и заставлял трепетать от восторга, – был Марио Ланца.
– Ланца даже не настоящий итальянец, – с презрением говорила моя сестра Кармела. – И вообще, он щекастый – только посмотри на это фото!
– Да ты послушай, как он поет! – отвечала я. – Разве может быть что-нибудь прекраснее?
– Ты поцарапаешь пластинку, если будешь все время ее слушать, и тогда mamma узнает, чем ты тут занимаешься.
Кармеле было тогда четырнадцать. В ее возрасте мне пришлось бросить школу, чтобы присматривать за ней и самой младшей, Розалиной.
У Кармелы был красивый голос. Даже когда она просто слушала мамины пластинки и подпевала, он и то звучал потрясающе. В теплую погоду, забрав сестер из школы, я часто приводила их на Пьяцца-Навона, и Кармела выступала перед туристами.
