В круг представлений подростка о будущем входило и представление о том, что когда-нибудь он будет жить вместе с ребенком. В его сознании это связывалось с бессловесной союзностью, переглядыванием, присаживанием на корточки, неровным пробором, счастливой равновесностью близости и отдаленности. Один и тот же свет окрашивал этот повторяющийся образ: сумрак собирающегося дождя, в пустом дворе, посыпанном крупным песком и обрамленном каймой травы, перед домом без ясных очертаний, но всегда ощущаемым спиной, под сводом сомкнувшихся крон высоких раскидистых деревьев, шуршащих тут и там. Мысль о ребенке была столь же естественной, как и две другие надежды, отнесенные к будущему, одна из которых рисовала жену, определенно предназначенную ему и уже давно движущуюся тайными кругами в его направлении, другая же обещала такую профессию, существование в которой сулило лично ему достойную свободу, – все эти три мечты, надо сказать, ни разу не совмещались в одной картине.
В день, когда появился на свет желанный ребенок, взрослый стоял на спортивной площадке возле роддома. Было яркое солнечное воскресное утро весны, в больших футбольных воротах – лужи, превратившиеся за время игры в грязное месиво, от которого теперь шел пар. В больнице он узнал, что опоздал: ребенок родился. (Честно признаться, он немного побаивался и не очень хотел быть свидетелем того, как проходят роды.) Его жену, с пересохшими белыми губами, провезли мимо него на каталке. Еще ночью она лежала совсем одна в родильном зале, который и так почти всегда пустовал; когда он принес ей что-то из забытых дома вещей, оба они, мужчина, застывший в дверях с полиэтиленовым пакетом в руках, и женщина на высокой металлической кровати посреди голой комнаты, на одно мгновение исполнились глубокой нежности. Помещение довольно большое. Они находятся на непривычном расстоянии друг от друга. Между дверью и кроватью блестит холодный линолеум в белесом жужжащем неоновом свете. Резко включившиеся лампы не испугали и не удивили женщину, которая обратила лицо к вошедшему в мерцании еще не разгоревшихся трубок. За спиной вошедшего остались просторные полузатененные коридоры и лестничные клетки здания, которые сейчас, далеко за полночь, заключали в себе атмосферу неповторимого, несокрушимого мира, сообщавшегося пустынным улицам города.
Когда взрослому показали через стеклянную перегородку младенца, он увидел не новорожденного, но совершенного человека. (Только на фотографии потом получилось обычное лицо грудничка.) То, что это была девочка, вполне устроило его; хотя и в другом случае, – позднее он понял это, – он испытал бы ту же радость. За стеклом ему показывали не «дочь», а дитя. Мужчина думал: «Оно довольно. Ему нравится на этом свете». Сам факт наличия этого ребенка без особых опознавательных признаков излучал веселость, – невинность была формой духа! – эта веселость незаметно просочилась сквозь стекло и передалась взрослому, связав обоих, которые станут отныне и навсегда сообщниками. Солнце светит в зал, они на вершине холма. То, что человек ощутил при виде ребенка, не было просто чувством ответственности, это было еще и страстное желание защищать его, необузданное и дикое: ощущение, будто ты твердо стоишь на обеих ногах и в тебе прибывает сила.
Дома, в пустой квартире, где все уже, однако, было приготовлено к прибытию новорожденной, взрослый принял ванну, превратив эту процедуру в такое основательное мероприятие, будто все тяготы жизни только что остались позади. Он действительно как раз закончил одну работу, в которой, как ему думалось, он сумел добиться очевидности, случайности и вместе с тем закономерности, что, собственно, и составляло его главную цель. Новорожденная; удачное завершение работы; небывалый момент полуночного единения с женой: впервые этот человек, вытянувшийся в горячей воде, дышащей паром, предстал перед самим собой пусть в небольшом, пусть в незаметном, но соответствующем ему совершенстве. Его тянет выйти из дома, туда, где улицы вдруг превратились в дороги, ведущие в большой город, ставший родным; идти по ним в этот день, самому по себе, было уже праздником. Особенно если учесть, что никто не знает, кто я сейчас такой.
Это было последним единением, рассчитанным надолго. Когда ребенок прибыл в дом, взрослому показалось, будто сам он вернулся в свою лишенную свободы юность, когда ему часто приходилось присматривать за младшими братьями и сестрами. За прошедшие годы кино, распахнутые улицы и, соответственно, непоседливая подвижность вошли в его плоть и кровь; только это, полагал он к тому же, создает пространство для снов наяву, в которых бытие может предстать как нечто увлекательное и достойное упоминания. Вот только отчего в это вольное время то и дело вспыхивал предостерегающий сигнал: «Ты должен изменить свою жизнь»? – Теперь жизнь с неизбежностью стала принципиально другой, и он, внутренне готовый лишь к одному-двум изменениям, не больше, видел себя уже заточенным дома и представлял, как ходит по ночам кругами с плачущим ребенком на руках, без всяких фантазий, с одной тупою мыслью: с жизнью покончено надолго.
