Оно совсем не похоже на чрево Парижа, так сочно и так систематически описанное когда-то у Золя. Не на мраморных прилавках, под стеклянными сводами (было, да сплыло), — весь потрох Москвы валяется прямо на панели, на улице, в пыли и грязи, чтоб не сказать хуже. Пойдешь по рядам, меж лотками, без выхода — заблудишься в этих перепутанных кишках московского рынка. И высшая мера порядка, это «Образцовые ряды» из деревянных будок и ларей на «Трубе».
Как большая деревенская ярмарка, переливается московская торговля, словно в Сорочинцах или Голтве, бегают прасолы и перекупки, шибай, какие-то цыгане и татары и, конечно, одесситы, Мехель Шоме из Вильны и Тадеуш Сливняк из Варшавы и милейшие Поташ с Перламутром прямехонько из самого Нью-Йорка. Попадается порой и москвич, — лопатой борода и холодные глаза. Москвичи поотстали от юрких «иностранцев» и только теперь расправляют свои локти и готовятся ринуться в свалку. Но все-таки не бойтесь за этого одинокого и сирого покинутого москвича.
«Нэп» — это скачка с препятствиями, а москвич, как орловский рысак. Разойдется и обгонит приезжих скакунов и скакунков. Да и что за скакунки! Разные бывают скакунки. Блоха тоже проворный скакун, а ловят и блоху.
Разносчики, торговцы на ходу. В руках две кастрюли — и только. Баба с курицей. Другая с пучком моркови. И только торговлей живут. Народу — не продохнешь, не протолкаешься. И на каждом углу, на заре и в полночь продают булки, булки.
Еще не наелась Москва, и сердце дрожит, и скрюченные руки тянутся сами собой к подрумяненным хлебцам. Не об них ли мечтали мы так жадно и болезненно в голодные годы, восемнадцатый и девятнадцатый.
И стала мечта наша плотью.
Как феникс из-под пепла, вышла из земли и воскресла в полгода московская торговля. Но в этом воскресении есть что-то азиатское, китайское. Вот точно такой же я видел не особенно давно торговый городок, выросший в Манджурии под русским Харбином на урочище: «Два Кабака». Такие же проходы и лари, и грязь, и убогая роскошь обилия.
Мало Европы в Москве. Какая была у России Европа, теперь догорает в Петрограде, в «Мертвом городе Брюгге», усопшем на Неве. Но в Москве возникает сочетание Азии с Америкой. Души, пожалуй, уже американские, обстановка бухарская, персидская, китайская.
Чтобы не быть голословным, отмечу особо китайские черты. Двуногие кони с тележкой стоят наготове. Славянские рикши, российский «автогуж», самотяга. На прилавке говядина нарезана ломтями скупыми и сухими. Каждое волоконце на счету. Ведь это огромная ценность и предмет вожделения. Бородатые носильщики в обжорках закусывают узенькими бутербродами странного вида и бережно собирают крошки в горсть. Что значит для русской утробы один бутерброд? А вон, поди ж ты, терпят, довольствуются малым. На рынках еще не обжираются. Ведь это вам не НЭП с Кузнецкого Моста. Всякая дрянь завалящая находит продавца и находит покупателя.
Мяукают продажные котята. Визжит поросенок в мешке. И точно таким же визгом отзывается-скрежещет резак на точильном колесе. Мальчишка ведет на продажу козу, карлицу с поломанным рогом и больными копытами. А вымя — до земли. Поросенок, котенок и козочка, — весь инвентарь московского скотного рынка. Бедняжка Москва:
А в клети, вместо телят,
Два котеночка пищат.
Нет, никогда не воскреснет наша слепая расточительность и пьяное славянское обилие. Не будем хлеб бросать на землю и милостыню подавать обрезками говядины. И в грядущих «Эрмитажах» на лоне вырастающего НЭП'а пьяные купцы не будут дробить дорогие зеркала полными бутылками французской шампанеи.
Расчетливой стала Москва, прижимистой, скупой.
И это навсегда.
НЭП разрастается сверху, почти насаждается, наполовину искусственно. У него есть загребистые руки, а чрева — нутра еще нет. Но живое в Москве и в России вырастает не сверху, а снизу. Оно пробивается сквозь камни и щебень разрушенных домов, протискивается сквозь тесные рогатки. Это не НЭП, но это новая экономическая политика.
Чу, заунывное пение. Ей-Богу, слепцы. Два старца, а третий мальчишка-поводырь. Впрочем, и старцы довольно молодые. Выжжены хворью глаза и волосы выжжены солнцем. Мешочные рубахи и лыковые лапти. Словно вышли из оперы, слезли со старинной картины. Проходя гуськом меж ларями и древним голосом тянут древнюю песню:
Уж как дали Алексею хлебушка…
А вот и новое. Никто не подает. Заскупела, зачерствела торговая Москва. Каждому до себя. Ни один не подал.
Еще пение. Мальчик из новых московских гаменов, шустрый, без шапки, босой, весь почерневший от грязи — поди-ка, отмой его — бойко запевает знаменитого «Цыпленка»:
Цыпленок дутый, в лаптях обутый,
Пошел на рынок погулять.
Его поймали, арестовали
И захотели расстрелять…
Полно, цыпленок, не ври. Теперь перестали расстреливать. Не так ли? Кто-то расщедрился, сунул цыпленку десятку. Ведь это поменьше китайского железного «чоха» — десять чохов на копейку. А желтеньких бумажек надо пятнадцать штук собрать на один фунт хлеба.
И за всем тем возрождение московской торговли граничит с чудесным. Откуда что берется? На Сухаревке я видел в 79 ряду 2381 номер, на «Трубе» 1430 номер лавки. И если сосчитать все лавки и прикинуть оценку товара только на рынках в советских рублях, пожалуй, и «цифирю не хватит», как сказано у Островского. Все трильоны, квадрильоны, квинтильоны и другие котильоны вольтижирующих цифр современности. Довольно разговаривать! Пойдем между ларями.
