Чрево Москвы - [2]

* * *

Три дня езжу с Сухаревки на Смоленский и с «Зацепы» на «Трубу» и не могу насытить своих голодных глаз обилием пищи, снова взлелеянной, всхоленной и вынесенной на торжище для человеческой потребности.

Рыба, рыба. Целые севрюги, осетры. Сухие снетки и лещи. Резанные головы наложены грудою.

Свинина, баранина. Жирная говядина. На десятичных весах горою навалены телячьи туши, еще целые, в шубах. Когда-то на войне я видел: так же точно валили человеческие трупы. Нет, лучше пусть будут битые телята, чем битые люди. А вот и ободранная туша, белая от сала. Пухлые гладкие почки, как женские груди. Сальная рубашка, обтянутая, как трико.

Милый теленок, скажи мне, кто вырастил тебя? Кулак или средняк, партийный или беспартийный? Но ты все тот же, такой же, как прежде. Откормленный телец, взрощенный обильной природой для ласковой встречи человеческого блудного сына, обуянного гордыней духа и оголодавшего желудка. Чей ты, теленок?

— Я не кадетский, я не советский, —

напевает над ухом назойливый «цыпленок», как будто в объяснение:

Ах, я куриный, я петушиный,

Я Петька, я детка, я курицын сын.

Не знаю, кто вырастил тебя. Но знаю и чувствую, что в тебе воскресла и выросла мистика жизни, мистика плоти, цветущей и тучной. Жизнь чередуется волнами. Три года войны, четыре — революции, хаос разрушения, кровавые духовные цветы. И вот возродилась цветущая плоть, от духа родилась плоть.

Откормленный телец — это символ урожая и больше того: это символ и залог раскормленного сытно младенца. Смешно сказать, но я чувствую, будто из этой груды мяса восходит какая-то буйная сила, стихийная и пьяная и заражает меня. И хочется петь и смеяться или протянуть руки и благословить дары земные: «Пошли, Боже, урожай на всякую живую скотину, двуногую и четвероногую!»

Свежие овощи. Картошка и репа, и лук. Тропические фрукты: — кабачки и помидоры. Поспели уже владимирские вишни и крыжовник. Ешь, объедайся, душа, до самой дизентерии.

На «Зацепе» мужицкий привоз. Полсотни возов выстроилось в ряд. Впрочем, ведь теперь это не мужики, а поднимай повыше: русские фермеры. У многих на возах собственные медные весы. Другие торгую по-старому, с мерки, но тоже не обрадуешься. Мерка в пять фунтов — полтора миллиона, дороже, чем с веса. Горы картошки, молодой и старой.

— Откуда столько? — спрашиваю полушутя фермера в овчине и лаптях, но с бритой бородой.

— Сами картошкой кормимся, — объясняет он довольно словоохотливо, — и вы пользовайтесь.

Ведь это результат новейшей «картофелизации» хозяйства в северной и средней полосе. Картофель, интенсивное хозяйство, в некотором роде продвижение.

* * *

Зачем же везут мужики, рыбаки, огородники все, что у них есть, в голодную и жадную Москву? И чем платит Москва за все это сало и зелень? Ужели только советскими бумажками по лимону и по десять лимонов? Рынок дает наглядный ответ и на этот вопрос.

Пойдем по рядам: Железо. Не старые обломки припрятанных запасов, а новое, сейчас со станка, из-под молота. Топоры и напильники, пилы и рубанки.

Косы и серпы, в английских и немецких клеймах.

Их привезли, говорят, контрабандой. Но что такое контрабанда? Ведь это портофранко[1], на море и суше, прямое и кривое, и тайное, и явное. Скажите: портофранко, и все будет ясно. Торговля зачинается всегда с портофранко. Уже потом поступают налоги.

Луженые ведра, посуда. А вот, ей-Богу, примусы, не старые, а новые, штук двадцать. Приветствую тебя, примус, домашний бог «Нэпа», заместивший унылую «буржуйку» минувших голодных годов!

Кожа и ситец, сукно и плис и даже бархат. Готовая одежда и обувь. И такие же цыгане и мальчишки бегают и тут с разносными товарами и звонко выкликают:

Вот оно, вот оно, только что сработано!

Граждане, берите.

Книги и картины. Маркс и Христос приколоты рядышком. Маркс в тугом венце волос, Христос — в терновом. Что ж, оба — евреи.

Краски сухие и тертые. Оливковое масло и олифа. И списки печатные с совершенно свободной орфографией: Билила свенцовая.

— Это я по-советски писал, — с некоторой гордостью сообщает молодой продавец. — Совсем-таки без ятей.

Он в черных очках, и лицо его в черном пуху, и нос у него жесткий и плоский, совсем, как у утенка.

Жевель, живел (жавелевая кислота); даже жжвл без всяких гласных букв — по ветхому завету.

Квосы, квасцы. У каждого особая метода. А в самом конце, как подпись, стоит: Нашатир.

— А это какая орфография?

— Извините, это моя фамилия, — объясняет продавец: — Аарон Нашатир.

Бывают же такие совпадения. Ведь это не хуже, чем три знаменитые вывески бобруйских ювелиров, висевшие рядом на улице: Топаз, Диамант и Сапфир.

Хрипят граммофоны таким сифилитическим голосом, как девка на бульваре. Колотит колодкой сапожник, прилаживая свежую заплату прямо на ноге. Цирюльник на воздухе бреет клиента, совсем как в Тифлисе и размазывает черным пальцем мыло по крутому подбородку. У клиента на затылке татарская ермолка, по новой русской моде, и бритые губы, как у янки.

Зачем, кстати, бреются? Славянская мочалка мешает, как следует ворочать челюстями? Или как?..

* * *

Ночью на бульварное кольцо выходит погулять эта азиатская московская Америка. Тысячи и тысячи, больше, чем было и в прежнее время.