Рассказ.
Третьего дня вечером нам, собравшимся по обыкновению в caffe` Greco на via Condotti [1], было особенно скучно. Дождь хлестал упорнее, чем когда-либо. Кроме нас, в кафе никого не было.
Мы только что окончили разговор о натурщицах. Больше говорить было не о чем. Идти домой под проливным дождем тоже не хотелось…
Вдруг старший из художников, полуседой импрессионист М., поднял голову и проговорил:
— Я вам расскажу историю о натурщице — в этой истории
я был одним из действующих лиц. Ладно? Мы сразу оживились. Александр принес кофе, мы уселись поудобнее; М. начал свой рассказ.
* * *
— Было это десять лет тому назад, здесь же, в Риме. Я задумал картину «Купающаяся Джульетта» и подыскивал подходящий оригинал. Это было трудно.
Дело не в том, конечно, что моя Джульетта должна была быть почти подростком. Дело в идее этой картины. Она должна была выражать полную, настоящую невинность. Купающаяся Джульетта должна была любоваться своею красотой и со знавать ее, но в то же время быть совершенно чистой духовно и даже не подозревать, что в ее красоте есть что-нибудь грешное, запретное. Она должна была любоваться своим телом с той же невинной простотой, с какой любовалась бы хорошенькой игрушкой или свежим, румяным яблочком. Понимаете? А такого выражения «из головы» не напишешь. Надо было найти его в натуре. Изволь, ищи, в нынешние дни, когда у людей воображение до того развращено, что матери считают неприличным кормить грудью своих детей при мужчинах.
Я каждое утро проходил по нескольку раз по piazza di Spagna и искал свою Джульетту. Эта площадь была и тогда местом сборища крестьянок из округа Рима, среди которых мы, художники, находили себе натурщиц. Вы, может быть, не знаете, что народ называет их le ciociare [2].
Я долго искал и не находил. Наконец, в одно воскресенье я невольно обратил внимание на красоту молоденькой, лет пятнадцати, чочары, которая пила воду у каменной лодки, служащей бассейном фонтана на piazza di Spagna.
Только завидя ее, я сейчас же подумал: Eccola! [3]
Я позвал ее к себе в студию, сговорился с нею, и с того же дня она начала позировать. Когда она снимала с головы уродливый убор, который носят чочары, что-то вроде пледа, сложенного вчетверо, она казалась еще лучше.
Звали ее Анджолита. Она была очень разговорчива, и во время работы мы постоянно болтали с нею.
— Анджолита, — спросил я ее однажды, — в моей стране, в России, очень трудно найти оригинал для картины. Там девушки стыдятся позировать. Я бы хотел знать, отчего это? Ведь ты не стыдишься?
Вопрос был неосторожный, но я не раскаялся, что предложил его.
Она расширила глаза, словно удивилась, и ответила:
— Стыдиться? Но ведь синьор сам понимает, что это глупо. Как я могу стыдиться того, что я хорошенькая и что синьор нашел, что с меня стоит написать картину? В прошлое воскресенье il tata (отец) повел меня в галерею; там масса картин, где изображены раздетые женщины, и если сам папа велит сохранять эти портреты, то нечего стыдиться. Ecco! [4] Il tata прочел в каталоге и сказал мне, что для многих из таких картин позировали графини и принчипессы [5]…
Клянусь честью, тут я поверил в могущество древнеитальянской крови и в живучесть итальянского духа!
У этого народа было столько любви к красоте, что графини и принчипессы соглашались во имя этой красоты позировать перед художниками, и народ сохранил в себе эту древнюю черту до нашего хмурого fin-de-siеcle [6]. Но это в скобках.
По ответу Анджолиты вы можете судить о том, насколько она подходила к характеру моей картины. И действительно, работа подвигалась вперед быстро и удачно.
Черт побери! Я не окончил ее и не окончу никогда!
* * *
Однажды утром, выходя из этого самого caffе Greco, я встретил на улице молодого человека, лицо которого показалось мне знакомым.
Пройдя пять шагов, я вспомнил, что это был Генрих Потоцкий, мой бывший однокашник, чудный, душевный малый, но мистик, оставивший гимназию после пятого класса и поступивший потом в какую-то клерикальную школу в Кракове.
Я бросился за ним, и он сейчас же узнал меня. Мы встретились очень радушно. На радостях я чуть было не позвал его в caffе Greco, но вовремя вспомнил направление его мыслей и воздержался. Я повел его в свою студию, которая была тут же, на via Corso; квартира моя была далеко, на Транстеверинской стороне. [7]
Оказалось, что Генрих жил уже вторую неделю в Риме. Видеть Священный город было его мечтой, и осуществить ее помогли ему какие-то краковские отцы, выдававшие ему пособие. Он собирал здесь материалы для работы по истории папского престола.
Я показал ему свои картины и, конечно, Джульетту. Увидев ее, он покраснел, быстро отвернулся и сказал:
— Мой бедный друг, ты все еще не поправился?
— Подожди, Генрих, — ответил я, — я рассчитываю на то, что именно ты одобришь идею этой картины.
Но когда я разъяснил ему, в чем моя идея, он ужаснулся.
— Это ты называешь невинностью?! — спросил он взволнованно. — Это? Господи! Да ведь твоя Джульетта не знает, в чем добро и в чем зло, и именно из этого неведения надо выводить человека, чтобы он не совершал зла, принимая его за добро!
