Он поднял голову, хватая ртом воздух и одним плавным движением приводя тело в вертикальное положение.
Даже это простое действие восторгало его.
Удовлетворение омыло его, когда он облизнул губы, затем вытер рот. При этом по нему пронеслись реки боли и наслаждения, вызывая мурашки по коже, а также столь мощный прилив энергии, что он слегка пружинил на пятках, крутя шеей так, словно находился на борцовском ринге.
Удовлетворение продлилось недолго.
Оно никогда не длилось долго.
Через считанные секунды по его венам потёк жар, вызывая колющий, наэлектризованный дискомфорт на коже и в самой жидкости его крови.
Он боролся со своими обострившимися чувствами, пытался справиться с ними, контролировать свою эмоциональную реакцию на интенсивность — подавляя ту полупьяную, то подступавшую, то отступавшую агрессию, которая её сопровождала. Он пытался найти способ стабилизировать это внутри, но какая-то часть него бунтовала, считая это глупым, даже бессмысленным.
Это действительно напоминало опьянение или, может быть, морскую болезнь, но сопровождавшая это чувство ясность наполняла его разум альтернативными сценариями, мыслями, идеями для выражения этой интенсивности, и делала борьбу сложнее, а не проще. Земля под его ногами никогда не обретала полную стабильность, а продолжала подниматься и опадать чередой крутых холмов.
Его разум плыл надо всем этим, пытаясь найти различные методы так или иначе вытолкнуть это ощущение, ища способы почесать зудящее место.
Чем дольше он стоял там и боролся с этим, тем сильнее распалялась его кожа.
И это всё вопреки его похолодевшей крови, относительной тишине его физического тела. Этот жар, это ощущение жизни и дискомфорта ещё сильнее усиливало его неугомонность, желание пошевелиться, продолжать двигаться, продолжать действовать, чувствовать, трахать, крушить сквозь время и пространство, крушить сквозь жизнь и смерть.
Конечно, отчасти дело могло быть в крови, которую он только что выпил.
Однако не всё сводилось к этому.
Он ещё не закончил.
Сопровождавшая его женщина, всё ещё стоявшая на коленях возле второго человека, которого они затащили в этот тёмный заплесневелый переулок за баром, рассмеялась, поднимая на него взгляд.
— Не раскатывай губу, — пожурила она, и её глаза и щеки раскраснелись кроваво-красным. — Я буквально вижу, как вертятся шестерёнки в твоей голове. Практикуй умение успокаиваться, любовь моя. Практикуй самоконтроль…
— Нахуй умение успокаиваться, — он заговорил бездумно — он теперь большинство вещей делал без раздумий. Его взгляд скользнул к её глазам, оставаясь таким же холодным, как его голос. — Нахуй самоконтроль. Я ещё не закончил.
— Ты закончил, — сказала она. — На сегодня больше никаких убийств, любовь моя. Я и так позволила тебе превысить число, которое он тебе разрешил. Ты знаешь, что он узнает, — уголок её губ приподнялся, обнажая поразительно белый клык. — Ты также знаешь, что он накажет меня, а не тебя.
— Если я уже превысил лимит, то какая разница? — сказал он. — Наказание — и есть наказание. Никакой блядской разницы. Два или двадцать, нет никакой блядской…
— Помоги мне закончить с этим, — уговаривала она.
Когда он поморщился, качая головой и не желая делить полумёртвую жертву, в её голосе более явно зазвучало предостережение.
— Не пропадать же добру, любовь моя. Тебе не разрешается убивать ради спортивного удовольствия.
Та ярость и жар в нем усилились.
Он хотел с ней поспорить.
Он хотел указать на то, что никто не ограничивал развлечения Дориана. Никто не ограничивал развлечения Найроби, или Мигеля, или Брика… или её, если уж на то пошло.
Больше всего ему хотелось скинуть её с того засранца в деловом костюме, из которого она пила, и свернуть ему шею. Он наблюдал, как этот ублюдок трахает её, пока она пила и стонала на французском, совершенно не замечая, что с ним происходит.
Этот парень просто жалок.
Он вызывал у него отвращение.
Даже сейчас те синие глаза посмотрели в его сторону, уставившись на него с безумно тупым выражением лица. Он видел там мольбу, просьбу животного-к-животному — о помощи, о милосердии. Он хотел лишь пнуть хнычущего мужчину в бледное лицо.
Он не хотел думать о том, что в этой уязвимости так сильно злило его. Он не хотел думать, и точка — только не так, только не о самовлюблённом дерьме, которое только выбесит его.
Он хотел рычать на неё, пока она не согласится пойти с ним.
Или он хотел просто развернуться и побежать на полной скорости прочь, пока она всё ещё возилась с синеглазым неудачником в костюме в тонкую полоску.
Однако она могла его поймать.
Любой из них мог его поймать. Он узнал это на своей шкуре.
Он всё ещё был не таким быстрым, как остальные.
Просто по тону её голоса он знал, что после этого она попытается увести его обратно, в ту же самую до безумия скучную квартиру на Университетской улице с видом на Эйфелеву башню. Внутри квартиры он мог слышать каждый чёртов звук из каждой чёртовой квартиры вверху и внизу.
Внутри квартиры он мог слышать каждый звук с улицы.
Он мог слышать каждое слово, каждый звон бокала или металла, каждое шарканье ботинка, каждый выдох, каждый шорох одежды и волос. Он мог слышать каждое приглушенное ругательство, каждый нервный всхлип, каждое постукивание носком ботинка или пальцами руки. Он слышал скрип и скрежет шарниров, звон колокольчиков, скрип ступенек, когда кто-то входил в один из окрестных магазинчиков, таунхаусов или баров.
