Посвящаю эту книгу Е.Г., моему верному другу,
благодаря которому эта книга увидела свет.
Блистательному знатоку мира искусства не только в его глянце и параде,
но и со всеми опасностями «черных дыр» этого космоса.
Книга «Чайник, Фира и Андрей» посвящена моей советской жизни. В ней рассказывается о периоде жизни от окончания московской Центральной Музыкальной Школы до переселения на Запад (1973-1985). Это история юного пианиста, посланного партией и правительством проиграть конкурс Чайковского, но выигравшего его. Тут повествуется о том, как карьера артиста, вошедшего в мировую исполнительскую элиту, оборвалась по прихоти музыкантов-контрабандистов. Описывается то, что происходило в Георгиевском зале во время празднования семидесятилетия генсека, а также за кулисами во время торжественных концертов в Кремлевском Дворце Съездов. Рассказывается о частном неполитическом противостоянии артиста советской тоталитарной машине. Я попытался описать словами то, что меня так глубоко поразило на родине – злое и доброе, вспомнить современников, рассказать о триумфах и мытарствах артиста…
Особое место в книге занимают мои воспоминания о Святославе Рихтере – Фире. Известная римская пословица гласит: «О мертвых хорошо или ничего». Я всегда был против этого плутоватого императива, плода патрицианской сомнительной морали. Я убежден, что поступать надо как раз наоборот. Живого человека, не закончившего своего пути, еще не сказавшего последнего слова, не увенчавшего смертью дело своей жизни, невозможно серьезно обсуждать или анализировать. Глубокие исследования исторических личностей могут и должны начинаться только после их ухода. Если мы будем следовать римскому лукавству, мы никогда не поймем поступков и мотиваций диктаторов и тиранов и не извлечем уроки истории. С другой стороны, мы никогда не сможем проникнуть в личности и в тайны творчества великих первооткрывателей и мыслителей. И они останутся навсегда безжизненными позолоченными истуканами. Фира для меня – не мертвый музыкант, а живущий во мне критический голос. Один из важнейших голосов, камертон. Все, что я исполняю, он слышит, оценивает и комментирует. В конце концов, я решил – «хорошо» в пословице означает «говорить правду», а «ничего» – трусливое, циничное, лживое замалчивание! Поэтому буду писать о Фире все так, как отложилось в памяти. Без предубеждений. Этот экстраординарный человек не нуждается ни в чьей адвокатуре.
«Чайник, Фира и Андрей» – книга не научная, не музыковедческая, не аналитическая и не политическая. Это собрание полуиронических текстов, так или иначе связанных с музыкой. Драматические и комические эпизоды из моей жизни, мнения, портреты живых и умерших, диалоги, концерты, размышления о музыке, отрывки из писем – все ПЕРЕЖИТОЕ воспроизводится в книге так, как оно сохранилось в ПАМЯТИ.
B 1985 году я уехал из СССР.
Все мое существо пронизывали боль и недоумение. Я не понимал – за что? Как это было возможно?
Моя советская жизнь представлялась мне дурным сном в отравленном Зазеркалье.
С такой тяжестью на сердце было невозможно ни жить, ни работать. Хотелось одного – как можно скорее забыть прошлое и начать жизнь с чистого листа.
Я с головой окунулся в работу. Новые впечатления, бесконечные концерты, коммерческие и благотворительные, записи, репетиции, путешествия от Лондона до Новой Зеландии, протокольные встречи с членами королевских семей и ведущими политиками мира, интервью на Бибиси и Голосе Америке, перекуры с Фреди Меркури и бифштексы с Миком Джаггером – этот водоворот новой жизни втянул меня и заставил на время забыть о прошлом. Шли годы.
К несчастью, забыть изуродованные беспощадной системой лучшие годы моей жизни оказалось не так-то просто. Как утопленник всплывает на поверхность, так же всплывали со дна души сюрреалистические кошмары прожитой в антимире первой половины жизни.
Беда не в том, что душу терзали тяжелые воспоминания, а в том, что чудовища прошлого жили во мне и продолжали искажать и сознание, и внутренний мир, и восприятие окружающего. В начале девяностых годов я осознал – я не могу сыграть ни одной ноты от сердца. Порхающие шопеновские бабочки превращались под моими пальцами в жалящих ос, FA-RE-DO-SI, фиалковые звуки-ароматы исчезали, воздух стекленел. Я понял, что бороться за освобождение моей музы мне придется до конца жизни.
Десять лет гастролей, записей и концертов не освободили меня от нервозной, беспокойной тяжести. Душа закрылась, чувства исчезли, я был как замерзшее полено. Играл по всей планете, пальцы носились по клавиатуре с космической скоростью, я играл как одержимый… но это был не я, и это была не моя музыка. Это была музыка человека, так и не сумевшего вырваться из застенка, музыканта с помраченным сознанием от пережитого шока, потерявшего себя в борьбе за выживание. Мой тогдашний шумный, но нездоровый успех в постмодернистской Европе порождался не столько моими художественными достижениями и открытиями, сколько болезненным состоянием моего потрясенного духа. Я корчился на концертной банкетке, как смертник на электрическом стуле, мои конвульсии передавались публике. Слушателей трясло, как на рок-концерте. К серьезной музыке все это не имело никакого отношения. Мой безоговорочный успех у публики и критики того времени объяснялся извращенностью и пресыщенностью увядающего западного общества, так и не сумевшего пережить шок Второй Мировой Войны и катастрофу «неудавшегося христианства».