Каждый день в одно и то же время возле гостеприимных домов на Мигель Стрит появлялись трое нищих. Около десяти часов проходил индус в дхоти[1] и белой куртке, и мы насыпали ему банку риса в заплечный мешок. В двенадцать приходила старуха, дымя глиняной трубкой, и получала один цент. В два мальчик приводил слепого, и тот уносил пенни.
Изредка забредал какой-нибудь попрошайка. Один раз зашел человек и сказал, что хочет есть. Мы накормили его. Потом сказал, что хочет курить, и не уходил, пока ему не поднесли спичку. Больше он не показывался.
Но самый странный посетитель появился однажды после обеда, часа в четыре. Я уже вернулся из школы и успел переодеться. Он спросил:
— Сынок, можно зайти к вам во двор?
Роста он был невысокого и одет аккуратно. На нем была шляпа, белая рубашка и черные брюки. Я спросил:
— А что вы хотите?
Он ответил:
— Хочу посмотреть ваших пчел.
У нас во дворе росли четыре карликовые пальмы гру-гру, а на них лепились тучи незваных пчел.
Я взбежал по лестнице и крикнул:
— Ма, там какой-то дядя. Говорит, что хочет посмотреть пчел.
Мать вышла, глянула на него и спросила неприветливо:
— Что вы хотите?
— Хочу посмотреть ваших пчел.
Он так правильно говорил по-английски, что это звучало даже неестественно, и я видел, как мама встревожилась. Она сказала мне:
— Оставайся здесь и присмотри за ним, пока он будет глазеть на пчел.
— Спасибо, мадам, — сказал он. — Вы сделали доброе дело.
Он говорил очень медленно и очень правильно, будто каждое слово стоило денег.
Мы с ним смотрели на пчел примерно час, сидя на корточках возле пальм. Он сказал:
— Мне нравится смотреть на пчел. А тебе, сынок, нравится смотреть на пчел?
— Мне некогда, — ответил я.
Он грустно покачал головой и сказал:
— А я люблю смотреть на них, просто смотреть. Могу часами смотреть на муравьев. Ты когда-нибудь наблюдал за муравьями? А скорпионы, а сороконожки, а саламандры — за ними ты наблюдал?
Я помотал головой. Потом спросил:
— Кто вы, мистер?
Он поднялся и сказал:
— Я поэт.
Я спросил:
— Хороший?
— Величайший в мире.
— А как вас зовут, мистер?
— Ч. Вордсворт.
— Ч. Значит Чарльз?
— Черный. Черный Вордсворт. Белый Вордсворт[2] — мой брат. У нас с ним одна душа. Даже на такой маленький цветок, как ипомея, я могу смотреть и плакать.
Я спросил:
— А плакать зачем?
— Зачем, сынок? Зачем? Узнаешь, когда вырастешь. Ты ведь тоже поэт, да-да. А раз ты поэт, значит, и плакать можешь обо всем.
Мне не было смешно. Он спросил:
— Ты любишь мать?
— Когда не бьет.
Он вынул из кармана листок с отпечатанным текстом и сказал:
— На этом листке написано величайшее стихотворение о матерях, и я хочу продать его тебе за четыре цента. Почти даром.
Я зашел в дом и спросил:
— Ма, хочешь купить стих за четыре цента?
— Скажи этому бездельнику, пусть убирается прочь с моего двора, слышишь? — ответила мать.
Ч. Вордсворту я сказал:
— Мама говорит, у нее нет четырех центов.
— Такова участь всех поэтов, — ответил Ч. Вордсворт и спрятал листок в карман. Казалось, он не сильно огорчился. Я сказал:
— Странно вот так ходить и торговать поэзией. Так делают только сочинители калипсо[3]. А много у вас покупают?
— Пока еще ничего не купили.
— Так зачем же ходить?
— Так я многое вижу и всегда надеюсь встретить поэтов.
— А что, правда, что я тоже поэт?
— Такой же великий, как я, — сказал он.
И когда Ч. Вордсворт ушел, я молился, чтобы опять встретиться с ним.
Неделю спустя, возвращаясь из школы, я встретил его на углу Мигель Стрит. Он сказал:
— Я уже давно поджидаю тебя.
Я спросил:
— Вы что-нибудь продали из своих стихов?
Он покачал головой и сказал:
— У меня во дворе растет самое лучшее манговое дерево в Порт-оф-Спейне. А сейчас плоды спелые, и рыжие, и очень сладкие, и сочные. Я ждал тебя здесь, чтобы сказать об этом и пригласить отведать моих манго.
Он жил на Альберто Стрит в убогом домишке, стоявшем посреди участка. Двор был весь в зелени. И там росло большое манговое дерево. И кокосовая пальма, и слива. Место казалось диким, как будто находилось далеко за городом. И оттуда не было видно больших бетонных домов.
Он сказал правду. Плоды манго были сладкие и сочные. Я съел штук пять или шесть, и желтый сок манго тек по рукам к локтям и по подбородку и капал на рубашку.
Когда я вернулся домой, мать спросила:
— Где это ты пропадал? Вообразил, что стал взрослым, и теперь можно шляться по всей округе? А ну-ка, срежь мне прут.
Она больно отстегала меня. Я выбежал из дома, поклявшись себе, что никогда не вернусь обратно, и отправился к Ч. Вордсворту. Я ужасно злился, из носа текла кровь. Ч. Вордсворт сказал:
— Не плачь, пойдем лучше погуляем.
Я перестал реветь, но еще всхлипывал. Мы пошли гулять. Мы шли по Сент-Клэр-Авеню к «Саванне»[4] и вышли к ипподрому. Ч. Вордсворт сказал:
— Давай, ляжем на траву и будем смотреть в небо, и я хочу, чтобы ты задумался, как далеки от нас вон те звезды.
Я сделал, как он велел, и тогда понял зачем. Мне казалось, я стал пустой, и в то же время я чувствовал себя таким огромным, таким великим. Я забыл про обиду, и слезы, и побои.
Когда я сказал, что мне уже лучше, он стал показывать звезды и говорить их названия, и я особенно хорошо запомнил созвездие Ориона-Охотника, даже не знаю, почему. Я и сейчас могу найти его на небе, хотя остальное давно забылось.
