П.Н. КРАСНОВ
ЦАРЕУБИЙЦЫ
(1-е марта 1881 года)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Вера Ишимская была в том возрасте, когда девочка превращается в девушку. Платье — уже длинное, косы уложены по-девичьему, под юбкой подкинут турнюр — маленький, последняя мода, и зонтик с длинной и тонкой ручкой, и дана некоторая самостоятельность ходить по городу без горничной и гувернантки. Но внутри, под платьем — все еще девочка. По-детски все ее трогает и волнует. Из самой же глубины душевной поднимаются неясные вопросы, сложные, туманные и неразрешимые. Душа жаждет действия. Хочется подвига, подвижничества. Что-то совершить. Вера бродит по комнатам, вдруг остановится, задумается, зажмурит глаза…
Царствовать, как Екатерина Великая — державинская «Фелица» — «Богоподобная царевна киргиз-кайсацкия орды, которой мудрость несравненна…» Сгореть на костре, после подвига!.. Жанна д’Арк!.. Стихи, заученные в детстве по-русски и по-французски, встают в памяти: Ломоносов, Державин, Пушкин, Виктор Гюго, Ламартин…
Пушкинская Татьяна?.. Фуй!.. Татьяна — это вздор!.. Кисейная барышня!.. Любовь — пошлость!.. С такими-то запросами души — любовь?.. В мире и так довольно пошлости…
Откроет глаза — перед нею по стенам гравюры, литографии, акварели, картины масляными красками… Ладурнер, Клодт, Виллевальде. Развод караула… Знаменщик Семеновского полка… Группа на биваке. Белые штаны, мундиры в обтяжку, широкие лосиные ремни, черные каски с медными орлами и высокими волосяными султанами…
Дедушкина утеха.
Вера — сирота. Она живет у дедушки — генерал-адъютанта Афиногена Ильича Разгильдяева, старого вдовца.
Ее никто и ни в чем не стесняет. Она может уходить из дома, гулять одна, зимой ходить на каток в Таврическом саду, летом гулять по Петергофскому парку. Ей верят. Она — Ишимская, она была в институте и, выйдя из третьего класса, закончила образование дома с приходящими учителями.
Вера остановится против зеркала и долго смотрит на себя. Красива? Волосы русые — поэт-романтик сказал бы — пепельные. Глаза голубые. В глазах есть нечто напряженное и смелое. Стальное! Дерзкое?! Сложена? Недурно… Кузен Афанасий говорит: «На пять с плюсом: Гвардейский ремонт…». Лицо овальное, как в паспортах пишут — «обыкновенное»… Полюбить, увлечься?.. Не тенором же увлечься или капельмейстером Главачом?.. Фуй!.. Или полюбить такого осла, как Афанасий? Щиплет горничных, говорят — имеет любовницу, француженку из Михайловского театра Мими. Какая гадость?!..
Юное личико складывается в презрительную гримасу. Верп поворачивается на каблуках и идет по залу. Высокие каблуки щелкают по гладкому, натертому паркету: «ток!.. ток!.. ток!..» Гренадеры, егеря, стрелки, кирасиры, уланы с гравюр и картин глядят на нее. Любуются. На колонне желтого мрамора с розовыми жилками стоит белый бюст Императора Николая I — кумира деда Веры.
Вера дерзко проходит мимо. Щелкают каблучки: «ток!.. ток!.. ток!..»
— А ты полюбил бы?.. «Ток!.. ток!.. ток!..»
— Император?!
Вызывающе, дерзко смотрит на холодный мрамор бюста.
— Не боюсь!.. «Ток!.. ток!.. ток!..»
7-го июля — канун «Казанской». Графиня Лиля потащила Веру в Казанский собор ко всенощной.
Толпа народа. Все стеснилось в левой стороне собора, где на возвышении, в золоте драгоценного оклада, в блеске множества самоцветных пестрых камней, отражавших бесчисленные огни свечек, стоял прекрасный образ.
Шел долгий акафист. Кругом Веры — белые кителя и сверкающие погоны офицеров, стояли солдаты, мужики, бабы, виднелись длинные сюртуки купцов, поддевки дворников и лавочных сидельцев, платки женщин, старых и молодых. Было душно, от ладана сладко кружилась голова, пахло духами, розовым маслом, дыханием толпы, потом, сапогами, деревянным маслом. Веру толкали, хлопали по плечу свечками, шептали на ухо: «Владычице»!.. «Казанской»!.. «Празднику»!.. Отравляли Веру смрадом дыхания.
Кругом были напряженные лица, страстно верующие гласа, люди усталые, потные и счастливые… Прекрасно, вдохновенно пели митрополичьи певчие. Изумительно шло богослужений. В самую душу вливались слова тропаря, запоминались навсегда.
«…Заступница усердная, Мати Господа Вышнего!.. За всех молиши Сына Твоего Христа Бога Нашего и всем твориши спастись в державный Твой покров прибегающим…»
«Вот, вот оно где — настоящее», — думала Вера, опускаясь на колени рядом с графиней Лилей.
И у Веры становилось на лице то же умиленное выражение, какое было у графини Лили, какое было у всех молящихся вокруг образа.
От долгого стояния, от духоты, от толпы — во всем теле явилась сладкая истома. Сердце преисполнилось восторгом, и хотелось донести этот восторг до дома, как в детстве доносила Вера зажженную свечку от «Двенадцати Евангелий», от «Плащаницы», от «Светлого Воскресения»…
II
Эти летние дни в Петергофе, на даче деда, Вера была под обаянием глубокой веры. Зажженный огонек любви и веры она донесла до дачи на Заячьем Ремизе и продолжала носить, не гася, и дальше.
Она избегала на прогулках Нижнего сада, где много бывало народа; гуляла по тихим дорогам Английского парка, любовалась отражениями в прудах кустов, деревьев, белых стен павильонов на Царицыном и Ольгином островах.