Ночь, жарища – градусов тридцать, не меньше. Зима, батареи жарят на всю катушку. Невыносимая духота – из десяти больных в палате как минимум трое мочатся под себя, а остальные моются только по принуждению, раз в неделю. Форточку не откроешь – не положено, окна забраны толстыми решетками, словно в тюрьме. Впрочем, эта больница и есть разновидность тюрьмы. И я – узник в ней, заключенный в наблюдательной палате.
Надеюсь, не навечно. Очень надеюсь.
Невыносимо хочется заснуть и мучительно не спится. Встать, сходить в курилку? Ночью этого не разрешают, но мне, само собой, разрешат, я пользуюсь многочисленными поблажками. Нет, полежу еще – часа не прошло с тех пор, как я в очередной раз ходил туда, сидел на лавке перед черным ведром, и, откинувшись на стену, тупо таращился в потолок, покрытый желтыми разводами. И не курил, само, собой – не свойственна мне сия вредная привычка. Не поможет, только хуже будет – полезут воспоминания, растеребят душу. Попросить у медсестры снотворного? Нет, никаких таблеток. У меня на это особые причины, нельзя мне таблеток. Нельзя.
Большую часть жизни я провел в больнице. Только не подумайте, что я дохляк, мужик я здоровый и даже здоровенный. Просто я врач – профессия у меня такая. Во всяком случае, одна из моих профессий.
А вот сейчас сам стал пациентом. Хотя, смею заметить, могло быть и хуже. Есть места хуже, чем психбольница, много хуже. Например, тюрьма. Или кладбище.
Я лежу на койке у стены, ближе всех к открытой двери, под недреманным оком санитара. Место считается не самым лучшим, но меня устраивает – здесь есть хоть какое-то движение воздуха и малая толика кислорода. Подальше от раскаленных батарей.
Психи, наркоманы и алкоголики, мои товарищи по палате (тамбовский волк им товарищ!) все как один дрыхнут, храпят, стонут во сне, выводят рулады носами и шумно ворочаются с боку на бок. Хорошо им, просто позавидовать можно. Плевать им на жару с высокой колокольни, они напичканы лекарствами до бесчувствия. Один только я не могу позволить себе лекарств, поэтому маюсь ночью от тоски и бессонницы, засыпаю к утру, и до обеда дрыхну без задних ног, пушкой не разбудишь. Лучше бы наоборот – днем хоть книгу почитать можно, но что тут поделаешь – я «сова», существо мрака, для меня привычно бодрствовать ночью.
Чем я только не занимался по ночам в своей жизни… Дежурства в больнице – это еще цветочки. Расскажу, не поверите.
– Задавила, задавила! – вскрикивает псих на койке рядом со мной. – Автобус, машина! Задавила!
Задолбал. Орет раза три за ночь, и никакой аминазин ему не помогает.
Зовут его Петя. Фамилию указывать не буду в целях неразглашения врачебной тайны, да и кому нужна его фамилия. Просто сумасшедший Петя. Когда меня только привели в отделение для спокойных, в эту палату, он сразу подошел ко мне. Я сел на койку и стал озираться, недовольно оглядывая местный интерьер. А Петя, тощее и кривое чучело в поношенной пижаме (белая полоска – красная полоска) говорит мне:
– Это вы, Иосиф Семенович? Я сегодня шел по улице и видел как вас машина чикнула-задавила. Большая машина, автобус-запорожец. Задавила, чикнула, и все. Если бы я знал, что она вас задавит, я бы вас второй раз не родил.
Вот так и сказал.
А я сижу на кровати, тоскливо у меня на душе, оглядываю этот гадюшник и говорю:
– Я не Иосиф Семенович. Зовут меня Дмитрий Андреевич Бешенцев.
Меня и в самом деле так зовут, кстати. Будем знакомы. Не подумайте, что придумал я эту фамилию как псевдоним, досталась такая от рождения. Наверное, кто-то из моих предков имел плохой характер. У меня тоже характер не сахарный. Стараюсь держать себя в руках, но получается, увы, не всегда.
А ненормальный Петя раскачивается с ноги на ногу, руки его перебирают пуговицы на пижаме, глаза совершенно пустые, блекло-голубые, нос сломан в двух местах и неправильно сросся. И вот Петя продолжает свой словесный понос:
– Иосиф Семенович, я родился в русском городе Пенза, – говорит он. – Это было в 1820 году от начала Советской власти. Я вышел из живота своего отца, вот отсюдова, – он распахивает полы своего полосатого рубища и показывает пальцем на живот – худой и изрядно волосатый. – При этом чрево отца моего разорвалось, но больно ему не было, потому что отец мой – шофер Чумаков. И тогда я пошел по миру, но отец мой, шофер Чумаков, едет за мной на большой машине, и чикает-задавливает всех детей моих. И будет продолжаться так до тех пор, пока в автобусе отца моего не кончится бензин.
– А когда он кончится? – как бы наивно спрашиваю я.
– Никогда, – коротко и обреченно отвечает Петя. По виноватому его лицу блескуче пробегает слеза.
– Тогда вали отсюда, – резюмирую.
Как ни странно, Петя сразу же уходит, ложится на кровать и застывает в страдальческой позе, выставив коленки вверх под немыслимым углом. Я вздыхаю с облегчением и надеждой, что ни с кем из местных говорить больше не придется. Не тут-то было: подваливают сразу двое, по виду – явные уголовники.
– Земеля, закурить не найдется? – спрашивает один.
– Не курю.
– Все равно идем, побазарим.
Мы идем в курилку, садимся на лавочку и начинаем разговор. И тут же выясняется, что эта татуированная парочка – и впрямь уголовники, у каждого по две ходки в зону. Они воры («ворЫ», говорят они с ударением на последнем слоге). Слава богу, не убийцы, хотя кто их знает на самом деле. И не психи, это уже приятно. Хотя косят под психов – ну понятно для чего, чтобы избежать зоны.
