Прибыв в Марсель, господин де Бретей, посланник французского короля, арестовавший Анжелику в Сеуте, заточил ее в форте Адмиралтейства. Город, где некогда маркиза дю Плесси-Белльер так ловко обвела вокруг пальца полицию Королевства, ныне стал для нее тюрьмой. Именно здесь, в темной и мрачной камере, недавняя пленница султана, ценой стольких мук вырвавшаяся из гарема, убедилась, что ждет ребенка.
Эта догадка пронзила ее на следующее утро после заключения в цитадель, где она ощутила себя зверем, вновь попавшим в капкан. В камере не было ни малейших удобств, и, хотя квадратик голубого неба виднелся в зарешеченном окошке, Анжелике вдруг показалось, что она умрет от удушья. Почти всю ночь она не сомкнула глаз, терзаясь ужасом при мысли, что ее здесь заживо похоронят. Нервы, дотоле не подводившие ее, сдали. В панике она забарабанила в дверь, колотя по жесткому дереву молча, с неистовством отчаяния.
Неба, неба и чистого воздуха! Как они смели запереть ее в этом склепе, ее, еще недавно проводившую дни и ночи в пустыне, блуждавшую в огромном магическом круге вечных песков.
Как обезумевшая птица, она билась, калеча себя, об эту безжалостную клетку из дерева и железа. Ее похудевшие до прозрачности запястья еще хранили следы страданий, перенесенных в пустыне, и удары этих слабых рук в массивную дверь производили не больше шума, чем хлопанье птичьих крыл. Боль в пальцах, разбитых до крови, привела ее в чувство, и она отступила на шаг, прижавшись спиной к прохладной стене.
Ее взгляд скользил от двери к оконной решетке. Небесная голубизна казалась ей чистой водой, которая одна могла бы утолить ее жажду. Но увы, Осман Ферраджи не явится сюда за ней и не уведет по плоским крышам прочь, на обманчиво вольный простор.
Здесь ее окружали чуждые ей люди с жухлыми глазами и душами, опутанными подозрительностью. Герцог де Вивон, желая искупить прошлые ошибки, выслал из Парижа самые драконовские распоряжения на ее счет. Марсельское Адмиралтейство обязано было оказывать господину Бретею всяческое содействие. Склонить кого-либо на свою сторону было невозможно, к тому же Анжелика отнюдь не чувствовала себя во всеоружии. На нее обрушилась невероятная усталость. Казалось, так тяжело ей не было никогда, даже на каменистых тропках Рифа.
Морское путешествие из Сеуты в Марсель с остановкой в Кадиксе было пыткой, каждодневно отнимавшей частицу ее мужества. Может, арестовав ее именем короля, де Бретей сломал в ее душе ту самую пружину, что всегда помогала ей оживать после самых жестоких ударов?..
Она дотащилась до постели. Жесткость тюфяка, брошенного на откидную деревянную лежанку, не могла помешать ее сну. Чтобы дать отдых усталым членам, она предпочла бы мягким перинам уголок травянистой лужайки где-нибудь там, под кедрами.
Взгляд ее вновь обратился к двери. Сколько дверей захлопывалось уже за ней, раз от разу все более тяжелых и глухих! Может, это игра, провидение забавляется с ней, и все это — расплата за вольное босоногое детство в Монтелу, где она носилась по лесным тропам с таким бесстрашием, что местные крестьяне считали, будто в ее жилах есть примесь ведьминой крови.
«Не пройдешь!» — говорили ей двери. И после каждого бегства она утыкалась в новую дверь, еще более безжалостную. Сначала она вырвалась из нищеты, затем ускользнула от короля Франции, потом отомкнула решетки гарема. И вот снова она в руках французского короля. Неужто он одержит верх?
Она вспомнила о Фуке, о маркизе де Варде, о легком, как блуждающий огонек, де Лозене, что томились неподалеку, в крепости Пиньероль. Все они оказались за тюремными запорами за проступки менее тяжкие, нежели те, что совершила она.
Чувство слабости и одиночества угнетало ее. Ступив на французскую почву, она попала в мир, где люди повинуются только двум силам: страху и любви к королю. Где нет иного закона, кроме воли повелителя. На этих берегах храбрость какого-нибудь Колена Патюреля, его невероятная доброта, тонкий ум
— все это не имело цены. Любой похотливый пакостник в парике и манжетах вправе его презирать. Ведь у Колена Патюреля нет власти. Он — лишь нищий моряк. Даже память о нем бессильна помочь Анжелике. От него не будет вестей, а это страшнее смерти.
Забывшись, она позвала:
— Колен! Колен, брат мой!
И ей стало так нехорошо, что она пошатнулась, вся в холодном поту.
Тогда-то она и поняла, что беременна.
Кое-что она заметила еще в Сеуте, но подумала, что ее здоровье расстроено от сверхчеловеческих тягот. Теперь же напрашивалось иное объяснение.
Итак, у нее будет ребенок.
Ребенок от Колена Патюреля! Дитя пустыни! Сжавшись в комок на жестком ложе, она позволила сомнению превратиться в уверенность, и невообразимое открытие наполнило ее удивлением, затем каким-то странным спокойствием и наконец — радостью.
Да, то, что могло ввергнуть ее в уныние, стыд, растерянность, вселило радость. Она слишком близко, кожей, помнила пустыню, бурнус беглянки, чтобы вообразить себя в наряде великосветской француженки. Частью своего существа она оставалась там, в объятьях нормандца, во глубине вытканных золотым сиянием ночей, где сила любви, толкавшей их друг к другу, отдавала привкусом смерти и вечности.
