ФРИДМАН-СТАРШИЙ. НЬЮ-ЙОРК. 1989 год
Семен Фридман ехал в своем «кадиллаке» под эстакадой сабвея[1] по Брайтон Бич авеню. Как всегда в этот утренний час, движение здесь было плотным, машины ползли практически в одном левом ряду — правый крайний и средний заполонили грузовики, приехавшие с товаром для магазинов и легковушки нарушавших правила парковки покупателей, привлеченных дешевыми распродажами в здешних лавочках, примыкающих одна к другой на протяжении всей улицы, вернее улочки, — двухэтажной, сумеречной от широкого навеса подземки, пройти которую из конца в конец — пятнадцать-двадцать минут; улочки, подобных которой в Нью-Йорке великое множество по окраинам Бронкса, Куинса, да и того же Бруклина. Хотя, наверное, только здесь увидишь желтые флажки, трепещущие на ветру под эстакадой, флажки с надписью «Брайтон из бэк!» — то есть Брайтон вернулся, возвращен городу, воскрешен, и флажки возвещают истину: он, Фридман, ставший жителем русскоязычного еврейского гетто на Брайтоне в начале семидесятых, великолепно помнит заброшенные трущобы с выбитыми оконными стеклами, груды мусора, «цветную» шпану, обшарпанные квартирки в четырехэтажках грубой кирпичной кладки начала века, оплетенные крашенными битумом пожарными лестницами, с бельевыми веревками от стены к стене, где над пустынными внутренними двориками, отгороженными тюремного типа заборчиками из сетки с козырьками колючей проволоки сушилось исподнее негритянских семей…
Это уже потом лихая преступная Одесса, мудро выселенная с благословения милицейских властей, нагрянула сюда из Союза, обжилась и обстроилась, заселилась в пустующих домах и, окрепнув, погнала цветных прочь, в глубь Бруклина, отодвинув их, впрочем, не очень-то и далеко, до параллельной Брайтону Нептун-авеню, на задворки района, однако несомненно отвоевав всю его прибрежную часть. Ездили по Брайтону во времена битв загорелых одесситов и черных аборигенов ребятки на мотоциклах и прицельно били цепями «мэстных» на тротуарах, и те постепенно отступали перед беспримерной наглостью и напористостью пришельцев.
Редко мелькнет ныне на Брайтоне черный, не его это район, хотя давно уже стал Брайтон лоялен и от расизма далек. А уж кого вовсе не трогали — корейцев, все овощные лавки как были их, так их и остались, даже занюханный супермаркет «Met Food» на углу Оушен-Парк-Вей процветает, но корейцы, во-первых, еще те мафиози, а во-вторых, здорово в новых условиях обрусели, кроют матом, мешая его с английским, а русский воспринимают как должное при общении с покупателями. С кем поведешься…
Семен Фридман отпустил ногу с педали тормоза и тотчас пришпорил рвущийся вперед «кадиллак», продвинувшись в пробке едва ли на корпус машины. С лязгом и грохотом, осыпая тротуар оранжевой россыпью искр, притормозил наверху, на эстакаде поезд — то ли экспресс «Q», то ли тихоход «D», идущие в Манхэттен.
Сколько раз ездил Фридман этим маршрутом, сколько раз…
Вспомнилось: утренний морозец, пронизывающий февральский ветер с океана, собачье дерьмо на тротуарах, заплеванная лестница, ведущая на платформу, давка в старом, грязном вагоне — не теперешнем серебристом, с кондиционером… И — страх, разгоняющий утреннюю дремоту, — лишь бы не опоздать на работу, лишь бы… Сначала в магазин, где работал первые полгода продавцом рыбы, потом в порнокинотеатрик, в итоге разнесенный возбужденными зрителями из среды наркоманов, затем в «Лимузин-сервис»… Лишь бы не опоздать, отышачить за свой «полтинник», а вечером, без ног, — обратно в подземку, под низкие своды ее, поддерживаемые швеллером, грубо крашенным масляной краской. После — закупка жратвы, причем подешевле, чтобы сэкономить, почтовый ящик с устрашающей бесстрастными счетами за телефон, жилье, электричество… И — сон.
А перед сном — коротенькая мечта, покуда голова не утонула в подушке: устроиться бы на нормальную службу… Чтобы стабильная зарплата, страховки… Но что он может — эмигрант без языка, без профессии, корней и знакомств…
Боже, ну зачем уехал, за каким иллюзорным счастьем, для чего? Чтобы попасть в безжалостные челюсти поисков работы, нахождения ее — жалкой, грошовой — и полного ей служения, не дающего даже оглянуться вокруг?
Небоскребы Манхэттена, блеск витрин, мир изобилия, в котором нет только одного — слова «нет», — что это для него?
Фон. Привычный фон недоступного музея, где также нет таблички «РУКАМИ НЕ ТРОГАТЬ», но все-таки она есть, есть!
Неужели так было? Неужели когда-то, смотря на сверкающие «кадиллаки» и «линкольны», неспешно катящие из того же спального Бруклина в деловой Манхэттен, он подсчитывал, глядя на них из оконца поезда сабвея: бензин — пятерка, проезд через туннель — пятерка, а уж цена парковки за весь рабочий день — едва ли не то, что он за весь этот день зарабатывает…
Затем и сам он сидел за рулем всяких «линкольнов» с телевизорами, барами и даже банями, но толку? До «линкольнов» все равно добирался в вагоне подземки, а за бензин и толы[2] платили хозяева машин…
У аптеки на углу Брайтона он свернул на Оушен-Парк-Вей и прибавил газку. Здесь движение было свободнее, широкая трасса стрелой уходила в сердце Нью-Йорка, к голубеющим в эту утреннюю пору коробкам небоскребов-близнецов центра международной торговли, отчетливо различимых даже из Бруклина.
