Андрей Молчанов
Перекресток для троих
ИГОРЬ ЕГОРОВ
Проснулся я рано, хотя за последние полтора года мог спать до "каких влезет". Но я торопился жить. Те, кто был в армии или в тюрьме, поймут меня без труда.
Встал. Мягкая подушка, стеганое одеяло... Блаженство. Даже госпиталь ни в какое сравнение не идет, хотя больничная кровать после казарменной попервоначалу мне тоже показалась чем-то вроде райского ложа.
В госпиталь я угодил по собственной дурости: врач, инспектировавший нашу роту, спросил, щупая мой живот: "Жалоб нет?!" Я сказал, ради хохмы, кажется, будто болит в левом боку. "Часто?" - "Часто". - "Та-ак!" Врач, как выяснилось позже, был окулист. И, видимо, сознавая свою некомпетентность в области внутренних дел человеческого организма, решил экскулап подстраховаться, благодаря чему через три дня в роту прилетела радиошифровка, и я в приказном порядке угодил в госпиталь. На обследование. С подозрением на хроническую дизентерию, которая, как мне разъяснили компетентные лица, зачастую протекает без видимых расстройств в интимных отправлениях.
Разъяснения подобного рода я воспринял критически, диагноз категорически опротестовывал, но мне приказали не рыпаться и упекли в инфекционное отделение. Месяц сидел под замком. Уколы. Лекарства. Тоска. Если бы не медсестра, вообще бы увял от скуки. Только медсестра верила, что я здоров. Потом сообщили, что вылечили, и отправили для дальнейшего прохождения службы. Но это - дела минувшие...
Я долго стоял у окна, созерцая с десятого этажа панораму родного микрорайона: однообразную пустыню серых коробок зданий и хилых саженцев, черными раскоряками торчавших на зимней, покойницкой белизне условных газонов. Затем перевел взгляд на стул: там висела новая темно-синяя рубаха, поверх нее рыжие, в мелкий рубчик вельветовые штаны, поверх штанов - пушистые, сшитые концами носки - все только с прилавка.
Это постаралась маман. Маман моя - прелесть. Да и папаша нормальный мужик. Оба - переводчики. Мать - с английского и на английский, отец - то же самое, только по-испански.
Вспомнился вчерашний вечер, встреча, когда в шинели я ввалился в родимый дом: ахи, поцелуи, праздничный, хотя и наспех собранный стол: бутылка мадеры, салаты, огурчики, икра... Папашины наставления, недоверчивый взгляд его поверх очков: ты должен чего-то такое... короче, чтоб не пришлось краснеть, прочая ерунда... Он меня всю жизнь наставлял на путь истинный. И вроде наставил: окончил я вечернее отделение радиофака, стал инженером, отслужил вот и в армии, и анкета моя никакого злокачественного интереса у закаленных жизнью и подозрениями кадровиков вызывать не должна. С кадровиками же предстояло столкнуться в ближайшее время, поскольку главным вопросом для меня сейчас был вопрос трудоустройства.
Идти на прежнее место не хотелось, необходима была перемена, вообще после армии влекло к новой жизни, но новая эта жизнь представлялась покуда расплывчато. Что касается прошлого места службы, то было оно в принципе ничего: трудился в конструкторском бюро, в лаборатории, проектирующей запоминающие устройства, то есть магнитофоны. Но, конечно, не для "Йес, сэр, я кэн бугги-вугги" и монологов комиков, а для записи цифровой информации. Начальник у нас был демократ, толковый малый; коллектив дружный - ни дураков, ни склочников, но угнетал фон,- бесперспективности полнейшей... Насчет фона папаня мой жизнерадостный выдал как-то: пиши диссертацию. Ну да, совет слепого дальтонику. Во всем КБ, а это пятьсот человек, только десять кандидатов и два доктора - директор и первый зам. Нет, безусловно, можно поставить себе цель стать шишкой в науке или же где-либо, напялить шоры - и вперед, сквозь грозы и препоны к исполнению престижного желания. Но мне такое дело не по душе. Мне даже смешно наблюдать за этакими целеустремленными экземплярами - всю жизнь в шорах прут, потом становятся теми же директорами КБ и думают, что познали смысл жизни и стали пупами мироздания. А после - в гроб, и ничего - ни от них самих, ни от их исполненных вожделений. Нет, я не против целеустремленности и карьеры, просто все должно быть естественно. Как дыхание. Без фанатизма и потуг. Короче, в настоящий момент я хотел интересной работы. Но где ее искать - не знал. И пошел в ванную.
Долго стоял под теплым душем, балдея от сознания того, что это сито над головой - теперь банальное удобство. Канули в прошлое субботние банные дни и ржавая ледяная водичка из латунных краников казарменной умывалки, пропахшей табачным перегаром, дешевым мылом и потом.
Растерся. Взял бритву, воткнул штепсель в розетку. Дух, именуемый электричеством, мигом вселился в пластмассовую обтекаемую коробочку и зажужжал, затрещал маленькими ножничками, освобождая меня от суточной щетины. Затем попил чайку, вяло думая о работе. О деньгах, вернее. От армейских остался червонец, еще червонец - от щедрот родителей - лежал под носом, прижатый хлебницей. В комнате, в вазе, было еще сто рублей, но только на тот случай, если попадется приличный костюм, так что эти деньги широкой покупательной способностью не обладали. До армии у меня имелось рублей триста, но трудовые эти сбережения я умудрился прогулять за недельку до призыва в ряды - с отчаяния, так сказать. Собственно, и не жалею... Но, понятное дело, монеты сейчас бы не помешали. Итак, двадцать рэ... Повисеть на шее папы-мамы несколько дней, конечно, не грех, но со службой тем не менее надо определяться в ударном порядке.
