Зайдя в трактир, Михо, по прозвищу Карась, неспешно отряхнул от налипшей грязи потрепанные яловые сапоги, повесил на вбитый хозяином заведения у входа специально для таких случаев крючок истекающий влагой плащ и, окинув общинный зал долгим взглядом, глубоко вздохнул. Мутное это было дело — община не одобрит, священник третий день бесится, но по-другому никак нельзя, пять человек уже за неделю не досчитались.
В питейной было чисто. В трактире у Вамо, прозываемого иногда за глаза Вамо-Хряк, всегда было тепло, уютно и тихо. У него почти никогда не случалось ни драк, ни дебошей, а посетители предпочитали вести себя прилично. Возможно, в этом была виновата репутация хозяина заведения, по слухам — бывшего наемника и знатного душегуба. Возможно, написанная крупными корявыми буквами на стене за стойкой надпись, гласящая, что всякий, доставший в кабаке оружие, без разбирательств схлопочет пулю, а может, успевшие уже порядком пожелтеть и запылиться простреленные черепа последних буянов, с этим объявлением соседствующие. Правда, так было не всегда. Поначалу, когда только отошедший от дел стрелок решил открыть кабак, в нем случалось всякое... Но сейчас в трактире Вамо можно было, совершенно не опасаясь, упившись в драбодан, оставить на столе горсть серебра и найти ее поутру на том же месте. Трактир, стоявший на главной площади поселка, всегда казался Михо оплотом стабильности и цивилизации. Если о таковой вообще можно говорить в этом катящимся ко всем чертям мире. А еще у Вамо на верхнем этаже была огромная ванна. И рабы. Вернее, рабыни. Самое то для усталого, только что вернувшегося из забоя шахтера. Некоторые поговаривали, что он привез девчонок из самого Сити, некоторые шептались, что их для Хряка наловили по окрестным поселкам знакомые рейдеры; да чего только люди не болтают.
За стойкой стоял хозяин — здоровенный, поперек себя шире, в равной степени покрытый шрамами, морщинами и татуировками мужик, с провалившимся, деформированным то ли болезнью, то ли вследствие молодецкого удара, действительно чем-то отдаленно смахивающим на пятак матерого секача носом. Хозяин-хряк встретился взглядом с Михо, болезненно скривившись, еле заметно качнул головой в сторону стоящего в дальнем углу зала столика.
Еще раз глубоко вздохнув, староста поселка обтер подошвы сапог о ребристую приступочку и неспешно двинулся к стойке.
На траченные временем, но чистые доски, гулко звякнув, опустилась массивная стеклянная кружка со слегка обколотым краем.
— Уже вторую бутылку пьет, и куда только лезет... — вместо приветствия прогудел трактирщик, и казалось, потеряв всякий интерес к посетителю, повернулся к стоявшей у него за спиной исцарапанной пивной бочке.
Медленно кивнув, Михо, не торопясь, отхлебнул отчаянно горчащего, пахнущего кислыми дрожжами, холодного, пенистого напитка и, подхватив угощение, двинулся в указанном направлении.
— Таких, как ты, здесь не любят, — аккуратно поставив на стол кружку, староста поселка сел на свободный стул и уставился на незваного гостя. Вернее, гостью.
Женщина, рослая, крепкая, какая-то ненормально гибкая, одетая в замызганный, сильно потрепанный холщовый комбинезон с нашитыми на него многочисленными заплатами, стальными пластинами и кусками старых автомобильных камер, неспешно оторвала взгляд от наполненного мутной беловатой жидкостью стакана. Губы незнакомки разошлись в паскудной улыбке.
— Таких, как я, нигде не любят, — скучающе заметила она густым, не лишенным приятности грудным голосом и, одним махом осушив стакан, потянулась к наполовину пустой, заткнутой сердцевиной кукурузного початка бутылке.
Закуски на столе не было.
— Дело есть, — слегка нахмурился староста.
— У всех есть дело, — пожала плечами, наполняя стакан, незнакомка. — Я вот, например, пью. Не хочешь меня угостить? Мне было бы приятно.
— Ты — наемница, стрелок, а в селе люди пропадают.
— Они везде пропадают, — покачала головой гостья, блеснув в тусклом свете ламп покрытой мелкими бисеринками пота кожей небрежно обритого черепа.
Староста невольно скривился — через рыжую щетину на макушке женщины просвечивала густая вязь татуировок.
— На улице это твой грузовик? — взвесив в руке кружку, Михо сделал большой глоток остро пахнущего кислым пива, почесал неожиданно отчаянно засвербевший нос и поставил посудину обратно.
— Мой, — после минутной паузы кивнула наемница. Глаза женщины прищурились, превратившись в две поблескивающие изумрудной зеленью щелочки. — Не продается.
— Отогнала бы ты его во двор, мешается: ни пройти, ни проехать.
— Вон он не разрешил, — ткнула пальцем в сторону хозяина заведения женщина и, шумно высморкавшись в кулак, отерла ладонь о штанину. — Я ему не нравлюсь.
— И не разрешу, нечего мой двор захламлять, — прогудел из-за стойки внимательно прислушивающийся к разговору трактирщик. — А ты мне, Дохлая, нравиться и не должна. Довольно того, что мне твое серебро нравится.
