Приключения никогда не минуют того, кто их ищет, и таинственные события происходят только с теми, кто к ним готов, кто сохранил способность удивляться и фантазировать; но большинство людей проходит мимо слегка приоткрытой двери, не заглянув щелку и не уловив едва заметных колебаний того великого занавеса, что всегда отделяет мир видимый от скрытого мира причин.
Лишь немногим, чьи чувства обострены — каким-то странным глубинным страданием либо естественной склонностью натуры, унаследованной из далекого прошлого, — выпадает на долю нелегкое знание о близости этого огромного мира и о том, что в любой момент случайное сочетание разнонаправленных сил и устремлений может заставить нас перейти его зыбкую границу. Есть люди, которые рождаются с этой страшной уверенностью в сердце, и период ученичества им не нужен. К таким избранным, безусловно, и принадлежал Джонс.
Он всегда знал, что его ощущения предоставляют ему более или менее интересный набор ложных представлений, что пространство в его человеческом измерении обманчиво, что отмеряемое минутами время — условность и абсурд и что все его чувственное восприятие есть, по сути, не что иное, как неудачное воспроизведение той самой скрытой за занавесом истины, к которой он всегда стремился и которой ему изредка удавалось достичь.
Джонс всегда с трепетом осознавал, что стоит на пороге иного измерения, где время и пространство — лишь формы сознания, где древние воспоминания открыты взору и все силы, влияющие на человеческую жизнь, обнажены. Он ви те скрытые пружины, которые приводят в движение всю нашу жизнь. Более того, его служба — а он был клерком в пожарной страховой компании и относился к работе со всей необходимой тщательностью и серьезностью — ни на минуту не давала ему забыть о том, что за грязноватыми кирпичными стенами, где при свете электрических ламп остро заточенными перьями что-то писали около сотни служащих, существует тот великий мир, в котором живет настоящей жизнью основная часть его существа. Что же касается мира видимого, то он чувствовал себя в нем зрителем, наблюдающим свою собственную будничную жизнь, по-королевски отрешенно следящим за потоком событий. Душа его была свободна от грязи, шума и низкой суеты.
Джонс не был романтиком-мечтателем, он видел в идеальном не просто приятную забаву — оно являлось предметом его живой и активной веры. Он был настолько убежден в том, что внешний мир — лишь результат обмана наших примитивных чувств, что когда смотрел на великие творения архитектуры, например на собор Святого Павла, то чувствовал, что не удивится, если все здание вдруг задрожит, как желе, и растает, а на его месте откроются цветовые массы, или великая и сложная вибрация, или замечательное звучание — та духовная идея, которую собор представлял в камне.
Примерно таким вот образом работало его сознание.
Однако внешне, так сказать, с деловой точки зрения Джонс был нормален и не совершал никаких странных поступков. К модному поветрию увлечения телепатией он испытывал лишь презрение, да и вообще вряд ли знал, что значат слова «ясновидение» и «яснослышание». Он никогда не проявлял ни малейшего желания вступить в Теософское общество и порассуждать об астральной теории и о четырех стихиях, не посещал собраний Общества физических исследований, не
Были вещи, о которых Джонс, но ему ни о чем не хотелось дискутировать, и он интуитивно избегал попыток словесно обозначить составляющие того, другого мира, хорошо понимая, что называние лишь ограничит и определит то, что в терминах обычного мира попросту неопределимо.
Так что, хотя его сознание и работало странным образом, в этом человеке явно преобладал здравый смысл. Одним словом, Джонс — он и есть Джонс. Имя соответствовало ему и верно его определяло — Джон Эндерби Джонс.
Среди вещей, которые он а потому никогда не называл и не рассуждал о них, было его ясное представление о себе как о наследнике длинной череды прошлых жизней и конечном результате трудной эволюции многих Я; все они, конечно же, всегда были им, но в различных воплощениях, каждое из которых определялось предшествующим. Нынешний Джон Джонс был последним, современным продуктом всего, что ранее передумал, перечувствовал, сделал Джон Джонс в иных воплощениях и в иные эпохи. Он не вдавался в подробности, не претендовал на знатность происхождения, поскольку сознавал, что появление его нынешнего не могло не быть результатом совершенно обыкновенного и незначительного прошлого; естественной, как дыхание, была его уверенность в том, что на протяжении столетий он участвовал в этой скучной игре, ему и в голову не приходило спорить, сомневаться в этом или задаваться вопросами. Одним из результатов этой веры было то, что его мысли обращались к прошлому значительно чаще, чем к будущему; он читал много книг по истории, а некоторые эпохи привлекали его особо — их дух он чувствовал интуитивно, как будто сам жил в те далекие времена. По той же причине ему были неинтересны какие бы то ни было религии — ведь они происходят из настоящего и обращены к будущему, к тому, что станет с человечеством, вместо того, чтобы оглянуться и осознать, почему человечество стало таким, какое оно есть.
