Он сидел в небольшом уютном ресторанчике, занимая столик у самого окна, и не обращал внимания на меню, давно лежащее перед ним. Вокруг пустые столы, размеренно снующие официанты, редкие посетители, за окном — унылый осенний дождь. Люди в зале лениво жевали, вяло разговаривали, курили. Курили в той части зала, которая была отведена для курящих, и сизый дымок сигарет переплывал в зону для совсем некурящих посетителей. Те вдыхали аромат смога, что, по-видимому, отнюдь не смущало их. Достаточно было таблички, на которой написано, что столики их находились в зоне для некурящих.
Официант уже несколько раз прошелся мимо, желая принять заказ, но человек не обращал на него никакого внимания, впрочем, как и на остальных в этом зале. На курящих и выпивающих и на некурящих вовсе. Наконец, оторвавшись от созерцания унылого дождя за запотевшим окном, пристально уставился на девушку, сидевшую напротив.
Девушка была какой-то необычной, воздушной и призрачной. Она совсем не походила на людей в этом зале, ее словно легким ветерком занесло сюда. Присутствие ее отличала какая-то мимолетность и нереальность. Она была словно из другого времени, другой жизни, планеты, другого измерения. На ней был надет по такой непогоде странный летний сарафан, кожа была загорелой, а глаза светились теплой улыбкой. Ее глаза с какой-то пронзительной нежностью смотрели на этого осеннего человека, и он не мог оторвать от нее своего взгляда. Он любовался ею, отдаваясь всецело созерцанию юного существа, и временами казалось, что это мираж, сказка — сейчас она вспорхнет и улетит, растворится в голубоватой дымке сигарет, в осеннем дне, растает в холодном дожде. И поэтому он, не отрываясь, вглядывался в ее удивительные синие глаза цвета морской волны. Волны, когда предгрозовое море становится черным, иссиня-черным, и уже готовится нетерпеливо накатить на берег, снося и низвергая все на своем пути. Но пока оно только готовилось к буре, и частичка лета мерцала, улыбаясь в ее волшебном взгляде. Жаркого, сумасшедшего лета, которое хотелось удержать, продлить на всю долгую жизнь — и раствориться, оставшись там навсегда…
Официант, не выдержав, подошел и задал вопрос:
— Что будем заказывать?
Человек коротко бросил через плечо:
— Водки… 200 водки…
Больше не проронил ни слова, лишь продолжал смотреть на нее. Эти черные с синеватой поволокой глаза, эти иссиня-черные колодцы притягивали. Как хотелось броситься в их глубину, не думая ни о чем, раствориться в холодной воде, и будь что будет… А девушка только улыбалась. И тогда он подумал: «Если бывает сказка, она должна быть именно такой».
Машинально сделал глоток из рюмки, в которую из графина уже налили холодной водки. Удивился неожиданно резкому привкусу, посмотрел на официанта, тот тоже выжидающе уставился на него. Человек снова отвернулся, устремив взгляд на девушку. «Сказка! — вспомнил он. — Эта девушка, ее удивительные невинные глаза, хрупкий стан, облаченный в летний старомодный открытый сарафан… Такое сейчас не носят, — подумал он и посмотрел на холодную улицу за окном, поливаемую дождем. — Впрочем, какая разница, сейчас это не важно — носят, не носят». И снова эти глаза напротив, частичка моря и лета, жаркого и бесконечного.
Как хотелось просто взять ее за руку, провести по маленькому трапу и шагнуть на борт корабля. Небольшого суденышка с белыми парусами, где будут лишь они вдвоем, ветерок, развевающий ее длинные черные волосы, и море, бесконечное, синее, и эти глаза. Корабль, где будут только они вдвоем…
Он долго еще сидел и цедил свою водку. Когда небольшой кувшинчик оказался пуст, внимательный официант снова подошел:
— Что-нибудь еще? Сделаете заказ?
— Водки, — повторил человек, — еще 150.
— Ждете? — переспросил официант. — Может, пока немного закуски?
— Ничего не нужно! — возразил тот, потом добавил:
— Жду… пока еще жду.
Снова уставился в холодное запотевшее окно. Потом перевел взгляд на девушку. Она стала совсем другой. Исчез тот легкий, воздушный сарафан, улетучился беспечный удивительный взгляд, который еще мгновение назад так волновал его. Теперь это была взрослая, зрелая женщина. Лицо было покрыто слоем косметики, а глаза, те удивительные глаза, предвестники скорого шторма или морской бури, были подведены черной тушью. Но даже не это сейчас было важно. Главное — исчезло то мимолетное волшебство, что таилось в них. Это море и запах соленой воды, синий отблеск набежавшей волны, который готовился превратиться в черный, безумный. Этот цвет бездонного колодца исчез, и больше не хотелось броситься и раствориться, сгинуть в зияющей пустоте неизвестности. Только сизое облачко сигаретного дыма. Женщина курила и спокойно на него смотрела. На ней был теплый костюм, который, согревая, не давал замерзнуть в этой дождливой осени, и потухший взгляд красивых глаз. Спокойный, рассудительный, до боли знакомый и пустой.
«Написать ей письмо», — подумал он, выпив еще рюмку, поморщившись от горького привкуса, к которому привыкнуть невозможно, и начал писать, иногда прорывая мягкую салфетку насквозь.
