Морозову Алексею Витальевичу посвящается…
Что бы мы ни делали, нами чаще всего руководит именно тщеславие, и слабые натуры почти никогда не могут устоять перед искушением сделать что-то такое, что со стороны выглядит к ак проявление силы, м ужества и решительности…
Стефан Цвейг «Нетерпение сердца»
Михаил устало опустился на стул. Теперь от него уже ничего не зависело. Он сделал все, что мог. Оставалось только ждать, отдав ее едва теплящуюся жизнь в безжалостные руки врачей. Ждать… Это всегда бывает самым трудным. Понимать, что тебе уже ничего не сделать и ты никак не можешь повлиять на результат.
Молиться? Только не это! Вера ослабляет, сводит с ума. Так не долго дойти до безумия, поглотившего Катю. Он с содроганием вспоминал остывшую, алеющую кровью ванную… И она еще смеет рассуждать о романтике, о любви! Сколько цинизма, сколько низости в этом идиотском решении — вскрыть себе вены в его квартире, в его воздушном замке, выстроенном только для нее… Ведь ему-то ничего этого не нужно! А жалкая предсмертная записка, обязывающая его кого-то искать, кому-то передать ее последний рассказ? Сколько все-таки в ней эгоизма! Его чувства в расчет не принимаются? Только ее боль, ее любовь имеет смысл? А как же он, столько сделавший для нее, не смеющий даже намекнуть на свое незримое, но ощутимое участие в ее судьбе, опасаясь жестокой благодарности, которая всегда тяготит рассудочное чувство зрелой любви? Как можно так грубо обращаться с единственной по-настоящему бесценной для любого существа вещью — жизнью, которая и без того может оборваться в любое мгновение? Уж кто-кто, а он, двадцати девятилетний высоко оплачиваемый адвокат, знает, как это бывает!
А тут эта девочка, которую он так старательно оберегал от привычной ему грязи городской жизни, наплевав на его мечты, его заботу, издевается над своим юным, нежно любимым им телом в его собственной квартире! Да еще просит никого ни в чем не винить, а только найти какого-то Борю и отдать ему ее рассказ! Что она там понаписала дурочка? Он неверной рукой достал из дипломата помятую тетрадь, заляпанную бурыми пятнами высохшей крови. Неужели она потом еще и читала это?! Истекала кровью и тряслась над своей болью? Нет, этого ему никогда не понять! Как можно зациклиться на какой-то секундочке, пусть испепеляющей, пусть невыносимо терзающей душу, и отказаться от безграничности неведомой жизни? Боже мой! Да как она могла рыдать над своим прошлым, когда вместе с кровью от нее уходило будущее?
Он зло перевернул страницу. Перед глазами забегали неровные нервные строчки, грубо обнажающие запутанный клубок Катиных переживаний. Лишь первый лист был исписан аккуратно, каллиграфическим уверенным почерком: «Б.С.Т. посвящается… И пусть никто себя ни в чем не винит, как бы ни закончилась моя история. Даже если Боренька сделал что-то против своей совести — этот обман принес мне счастье, пусть мимолетное, но все-таки счастье, а счастье, подаренное человеку никогда не может быть виной или несправедливостью…»
«Хорошо хоть она понимает, что в ее кретинизме винить некого, кроме нее самой!» — невольно усмехнулся Михаил, дрожащими пальцами зажигая сигарету. «Но до чего же все-таки это погано! Я нашел ее! Я, как мальчишка, покорно выжидал на расстоянии, когда ей понадоблюсь… Ни в чем ей не было отказа, ни в чем! А потом появляется какой-то чертов Боря, и она режет себе вены в ванной, отделанной в ее любимых цветах! Вот дерьмо!» Зло отбросив недокуренную сигарету, он вновь заглянул в тетрадь: «Лучше читать, иначе я просто сойду с ума, ожидая пока эту идиотку закончат оперировать!»
«Да, да, я искренне прошу никого не винить себя в том, что произошло и еще произойдет, хотя понимаю, что уже этот рассказ может пробудить в читающих его чувство вины, но поверьте мне — это ложное, глупое чувство. Почему-то люди всегда склонны обвинять себя, как будто от них что-то зависит! А что такое человек? Всего лишь животное, собака, которую ведет на поводке случай. Самое низкое, самое несовершенное творение природы, воплощение абсолютизированного его надуманным разумом эгоизма, всю жизнь человек страстно, всеми силами души стремится к альтруизму. Осмелившись рассуждать, подвергать сомнению, дойдя до невероятных крайностей цинизма, он, человек разумный, всем своим существом жаждет обмана романтики, поросячьего восторга чувств. Парадокс? Отнюдь! Ведь только любовь, в невозможности которой он уверен с первого проблеска своего зрелого сознания, придает его пустому существованию хоть какое-то подобие осмысленности…
Любовь и панический страх смерти. Последнее особенно удивляло меня. Ведь конец так или иначе неизбежен, зачем же убегать от неизбежного, так отчаянно бояться грядущего?
Теперь я так легко позволяю себе подсмеиваться над целым светом лишь потому, что и сама не избежала из века в век повторяющихся ошибок. Я думаю, ни один нормальный человек не учится на чужих ошибках. Это просто противно его природе, его самомнению. Мало ли что там с кем случилось! Ведь я же совсем другой!
И я, как и все мы, обманывала и позволяла обманывать себя, надеялась, ждала, обвиняла себя во всех смертных грехах… Никто никогда не виноват в том, что происходит с кем-то еще. Жизнь настолько необъятна, что каждый из нас может выбрать в ней свой путь. И в то же время она настолько коротка, что кроме этого пути человеку не суждено больше ничего познать.
