Александр Кабанов
Бэтмен Сагайдачный
крымско-херсонский эпос
* * * *
«Новый Lucky Strike» — поселок дачный, слышится собачий лайк,
это едет Бэтмен Сагайдачный, оседлав роскошный байк.
Он предвестник кризиса и прочих апокалипсических забав,
но, у парня — самобытный почерк, запорожский нрав.
Презирает премии, медали, сёрбает вискарь,
он развозит Сальвадора Даля матерный словарь.
В зимнем небе теплятся огарки, снег из-под земли,
знают парня звери-олигархи, птицы-куркули.
Чтоб не трогал банки и бордели, не сажал в тюрьму —
самых лучших девственниц-моделей жертвуют ему.
Даже украинцу-самураю трудно без невест.
Что он с ними делает? Не знаю. Любит или ест.
* * * *
Крыша этого дома — пуленепробиваемая солома,
а над ней — голубая глина и розовая земля,
ты вбегаешь на кухню, услышав раскаты грома,
и тебя встречают люди из горного хрусталя.
Дребезжат, касаясь друг друга, прозрачные лица,
каждой гранью сияют отполированные тела,
старшую женщину зовут Бедная Линза,
потому, что всё преувеличивает и сжигает дотла.
Достаешь из своих запасов бутылку «Токая»,
и когда они широко открывают рты -
водишь пальцем по их губам, извлекая
звуки нечеловеческой чистоты.
* * * *
Не лепо ли ны бяшет, братие, начаты старыми словесы:
У первого украинского дракона были усы,
роскошные серебристые усы из загадочного металла,
говорили, что это — сплав сала и кровяной колбасы,
будто время по ним текло и кацапам в рот не попало.
Первого украинского дракона звали Тарас,
весь в чешуе и шипах по самую синюю морду,
эх, красавец-гермафродит, прародитель всех нас,
фамилия Тиранозавренко — опять входит в моду.
Представьте себе просторы ничейной страны,
звериные нравы, гнилой бессловесный морок,
и вот, из драконьего чрева показались слоны,
пританцовывая и трубя «Семь-сорок».
А вслед за слонами, поддатые люди гурьбой,
в татуировках, похожих на вышиванки,
читаем драконью библию: «Вначале был мордобой…
…запорожцы — это первые панки…»
Через абзац: «Когда священный дракон издох,
и взошли над ним звезда Кобзарь и звезда Сердючка,
и укрыл его украинский народный мох,
заискрилась лагерная «колючка»,
в поминальный венок вплелась поебень-трава,
потянулись вражьи руки к драконьим лапам…»
Далее — не разборчиво, так и заканчивается глава
из Послания к жидам и кацапам.
* * * *
Жил в Херсоне один циклоп, неспособный наморщить лоб,
потому что весь из себя — эх, сплошные цыганские очи,
загляденье, а не циклоп, он в подковы гнул антилоп,
а в его желудке плавали тамагочи.
Наш циклоп не носил очки — у него в шесть рядов зрачки,
угонял лошадей и в мешках под глазами прятал,
но, увидеть его могли только местные дурачки
и слепые поэты, когда он от счастья плакал
* * * *
В бульварной газете, черным по желтому, я прочел,
что наш президент ненавидит летучих мышей и пчел,
дескать, после работы он спешит в глубокий подвал,
там искрит зловещий рубильник,
там чудовищный дремлет штурвал,
президент говорит: «Любі друзі, усе — very good…»,
но, в ответ — лишь мышиный писк да пчелиный гуд,
громоздятся ульи и тесные клети, висят крюки,
раньше здесь обитали алхимики-большевики,
а теперь прорублен пожарный выход в соседний ад,
и премьер-министры резиновые стоят:
«Для битья? — гадают в газете,—
для извращенной любви?»
Вот прибор, измеряющий уровень меда в крови,
центрифуга и мощный лэптоп, присобаченные к столу…
Президент пинцетом отлавливает пчелу,
пересаживает в майонезную баночку,
добавляет красную ртуть,
от которой, как пели «Beatles»: мертві бджоли гудуть…
Что гудуть они Украине: сладкий цимес, скорый кирдык?
Ох, как труден для понимания русско-пчелиный язык,
то ли дело на древнескифском себе мычишь,
а теперь призовем к ответу летучую мышь…
«Продолжение следует», — мерзкий бульварный листок
подтверждает общую мысль, что мир — жесток,
если б наш президент был бы первый урод и дебил,
он бы — только пчел и летучих мышей любил.
СЛОБОДКА
Ближе к вечеру — воздух становится подвижней,
с подоконника вспархивает бабочка Адмирал,
наблюдая странные похороны:
бутыль самогона закапывают под вишней,
и думает: «Так еще никто не умирал…»
Самый дальний край херсонской слободки,
в овраге — цыганский табор,
багульник, чертополох, камыш,
выбритые до синевы скулы и подбородки
домов, шиферные шевелюры крыш.
Днепр тянется лентою тугоплавкой —
в ржавых пупырышках сухогрузов и барж,
плавни слегка отсвечивают холодной сваркой,
бабочка сама себе командует: «Шагом марш!»,
и возвращается на адмиральский мостик,
ставни открыты, в комнате женский стон,
затем, умоляющий шепот: «Ну, еще разочек, Костик…»
бабочка недоумевает и погружается в сон.
А по двору гуляют: запах сапожного клея,
крашеной кожи, слышится молоточный стук,
старый сапожник оглядывается, сплевывает, и, не жалея —
забивает последний гвоздь глубоко в каблук.
* * * *
Оглянулась, ощерилась, повернула опять налево —
в рюмочной опрокинула два бокала,
на лету проглотила курицу без подогрева,
отрыгнула, хлопнула дверью и поскакала.
А налево больше не было поворота —
жили-были и кончились левые повороты,
хочешь, прямо иди — там сусанинские болота,
а на право у нас объявлен сезон охоты.
Расставляй запятые в этой строке, где хочешь,
пей из рифмы кровь, покуда не окосеешь.
Мне не нужно знать: на кого ты в потемках дрочишь,
