Бэтмен Сагайдачный - [3]

портупеи сняв, потупев от фальши,

покурить выходят люди в галифе,

мы с тобой идем, зверь печальный, дальше.

Где натянут дождь, словно поводок.

кем? Не разобрать царственного знака.

Как собака, я, до крови промок,

что ж, пойми меня, ведь и ты — собака.

Сахарно хрустит косточка-ответ:

(пир прошел. Объедки остаются смердам.)

если темнота — отыщи в ней свет,

если пустота — заполняй бессмертным?

Брат печальный мой, преданность моя,

мокрый нос моей маленькой удачи,

ведь не для того создан Богом я,

чтобы эту жизнь называть собачьей?

Оттого ее чувствуешь нутром

и вмещаешь все, что тебе захочется,

оттого душа пахнет, как метро:

днем — людской толпой, ночью — одиночеством…

* * * *

Одуванчиковые стебли: оцелованные людьми,

разведенные нараспашку, отлученные от земли,

за хребтом ненасытной ебли — золотится спина любви,

пожалеешь отдать рубашку, позабудешь сказать: замри!

Одуванчик под сенью склона, я с тобой еще поживу -

между Африком и Симоном под виниловую траву.

Нас не купишь куркульской цацкой, не прикормишь с блатной руки,

над твоей головой бурсацкой — тлеют желтые угольки.

Душный вертер и птичий гамлет, на кленовом листочке — счет,

Что же нас безрассудно в Гарлем одуванчиковый несет?

Сколько в мире чудесных строчек, составляющих немоту:

не плети из меня веночек, не сдувай меня в темноту.

* * * *

Лесе

Кривая речь полуденной реки,

деревьев восклицательные знаки,

кавычки — это птичьи коготки,

расстегнутый ошейник у собаки.

Мне тридцать восемь с хвостиком годков,

меня от одиночества шатает.

И сучье время ждет своих щенков —

и с нежностью за шиворот хватает.

А я ослеп и чуточку оглох,

смердит овчиной из тетрадных клеток…

И время мне выкусывает блох,

вылизывает память напоследок.

Прощай, Герасим! Здравствуй, Южный Буг!

Рычит вода, затапливая пойму.

Как много в мире несогласных букв,

а я тебя, единственную, помню.

УЖИН СНА ТУРЩИЦЕЙ

Лая белая собачка, пива темный человек.

Вот вам кружка, вот вам пачка с папиросами «Казбек».

А теперь, садитесь рядом, вот вам слово — буду гадом,

обещаю, только взглядом…

Душный вечер, звон в ушах,

Всюду — признак божьей кары. Например, в карандашах.

К нам бросается набросок — андалузская мазня:

…сонный скрип сосновых досок, мельтешение огня,

балаганчик, стол заляпан чем-то красным… — Вот и я!

Будет вытащен из шляпы женский кролик бытия!

Без сомнений прикажите Вам зарезать петуха:

вудуист и долгожитель, он — исчадие греха.

Чесноком и красным перцем пусть бока ему натрут

золотого иноверца — в винный соус окунут!

Ведь внутри себя ужалясь, как пчела наоборот,

Смерть испытывает жалость, только — взяток не берет.

В красках — СПИД не обнаружен, будет скомканой постель.

А покуда — только ужин. Уголь, сепия, пастель.

АБАЖУР

Аббу слушаю, редьку сажаю,

август лает на мой абажур.

Абниматься под ним абажаю,

пить абсент, абъявлять перекур.

Он устроен смешно и нелепо,

в нем волшебная сохнет тоска…

Вот и яблоки падают в небо,

и не могут уснуть аблака.

Сделан в желтых садах Сингапура,

пожиратель ночных мотыльков.

Эх, обжора моя, абажура!

Беспросветный Щедрин-Салтыков!

* * * *

Мы все — одни. И нам еще не скоро —

усталый снег полозьями елозить.

Колокола Успенского собора

облизывают губы на морозе.

Тишайший день, а нам еще не светит

впрягать собак и мчаться до оврага.

Вселенские, детдомовские дети,

Мы — все одни. Мы все — одна ватага.

О, санки, нежно смазанные жиром

домашних птиц, украденных в Сочельник!

Позволь прижаться льготным пассажиром

к твоей спине, сопливый соплеменник!

Овраг — мне друг, но истина — в валюте

свалявшейся, насиженной метели.

Мы одиноки потому, что в люди

другие звери выйти не успели.

Колокола, небесные подранки,

лакают облака. Еще не скоро —

на плечи брать зареванные санки

и приходить к Успенскому собору.

ПАТЕФОН

Патефон заведешь — и не надо тебе

ни блядей, ни домашних питомцев.

Очарует игрой на подзорной трубе

одноглазое черное солнце.

Ты не знаешь еще, на какой из сторон,

на проигранной, или на чистой:

выезжает монгол погулять в ресторан

и зарезать «на бис» пианиста.

Патефон потихоньку опять заведешь;

захрипит марсианское чудо:

«Ничего, если сердце мое разобьешь,

ведь нужнее в хозяйстве посуда…»

Замерзает ямщик, остывает суфле,

вьется ворон, свистит хворостинка…

И вращаясь, вращаясь, — сидит на игле

Кайфоловка, мулатка, пластинка!

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ПИШ.МАШИНКИ

На лице твоем морщинка, вот еще, и вот…

Засыпай моя машинка, ангельский живот.

Знаю, знаю, люди — суки: прочь от грязных лап!

Спи, мой олджэ. Спи, мой йцукен. Спи, моя фывап.

Терпишь больше, чем бумага (столько не живут).

Ты — внутри себя бродяга, древний «Ундервуд».

Пусть в Ногинске — пьют непальцы и поют сверчки,

ты приляг на эти пальцы — на подушечки.

Сладко спят на зебрах — осы, крыльями слепя,

вся поэзия — доносы на самих себя.

Будет гоевая паста зеленеть в раю,

западают слишком часто буквы «л» и «ю».

Люди — любят, люди — брешут, люди — ждут меня:

вновь на клавиши порежут на исходе дня.

Принесут в свою квартирку, сводят в туалет,

и заправят под копирку этот белый свет.

* * * *

Вот мы и встретились в самом начале

нашей разлуки: «здравствуй-прощай»…

Поезд, бумажный пакетик печали, —

самое время заваривать чай.

Сладок еще поцелуев трофейный

воздух, лишь самую малость горчит…