Как же она была хороша!
Сева отошел от метро в сторону и остановился, не в силах вспомнить, куда и зачем направлялся.
Шумная, яркая, режущая пестротой глаза стайка цыганок металась рядом, задевая прохожих. Одна хватала идущих за рукава, другая толкала всех грудным ребенком, никак не реагирующим на эту суету. Может быть, в одеяло была завернута кукла?
К Севе цыганки не подходили, пока, наконец, самая внимательная не заметила, что он застыл, тупо уставясь на ее подружку. Скользящей походкой цыганка двинулась к нему, размашисто подметая асфальт подолом, и привычно дружелюбно запела на ходу:
— Яхонтовый ты мой, рубиновый! Что стоишь задумался? Давай всю правду о тебе скажу, ласковый!
Сева и без нее знал всю правду о себе. Горькую, как хлористый кальций. Он был маленький, коротконогий, ничем не привлекательный для женщин начинающий поэт, которого почти не печатали. Так себе мужчинка… И сам над собой иногда грустно посмеивался. А фамилия!.. Это даже нарочно не придумаешь — его фамилия одна чего стоит. Тем более для поэта.
Бакейкин… Всеволод Бакейкин… Произнеси только раз — и сразу в редакциях начинаются ухмылки и смешки. Предлагать стихи уже не обязательно — и так все ясно.
— Возьми псевдоним, болван! — говорили соратники и соперники по поэтическому цеху. — Давно пора.
Но Сева упрямился.
— Фамилия — это родовое понятие, — твердил он. — Это на всю жизнь! Как это — меняй?.. Какой еще псевдоним?
— Дурак! — подводили итог приятели.
Но Сева был уверен, что и псевдоним ровно ничего не изменил бы в его творческой биографии, а показаться кому-то смешным он никогда не боялся. И считал эту боязнь пороком, не просто отталкивающим, но прямо-таки губительным для души и творчества.
Однокомнатная квартирка в доме-панельке возле метро «Бибирево», доставшаяся Севе от бабки и деда, тоже до сих пор никого не заинтересовала. Кому он нужен, этот Севка?..
Но цыганка, как большинство баб, оказалась настырной.
— Что было, что будет, скажу! — настаивала она на своем нелепом желании пророчествовать.
Гордыня ее заела…
— Это не вопрос: все эти бесконечные «былы» да «завтры», — пробурчал Сева. — Предлагаю компромиссное решение: пусть она о них расскажет! — И неожиданно для самого себя кивнул в сторону той, что молча стояла возле газетного киоска и безразлично играла кистями ярко-зеленого платка, угловато висевшего на плечах.
И подумал, что обычное молчание — всегда очень весомый аргумент, который часто трудно опровергнуть. Разве что таким же долгим молчанием в ответ…
— Не умеет она гадать, ласковый! Молодая еще! — пропела цыганка постарше и тотчас поманила молоденькую в зеленом платке, гневно топнув при этом ногой: — А пойди сюда, зовут, не слышишь?
Девушка подошла и равнодушно остановилась рядом. Бесстрастные карие глаза смотрели прямо, почти не моргая, коса была такой толстой и длинной, что казалась искусственной.
«Красавица! — с восторгом подумал Сева. — Бывают же такие на свете!»
Тем временем первая цыганка срочно пересмотрела свое заявление, и выяснилось, что ее юная подружка тоже умеет прекрасно гадать.
— Ох, как она гадает, ласковый! — в экстазе, с дурной театральщиной заголосила цыганка, подталкивая молоденькую товарку к Севе. — Ох, как гадает, яхонтовый! Погадай у нее — никогда не пожалеешь! Пусть скажет тебе все, что было и что будет!
Кареглазая уже собиралась взять Севу за руку, но слушать о том, что было, ему показалось чересчур неинтересным, а то, что будет, Сева внезапно понял сам. Недаром он родился поэтом и завоевал совершенно законное право на непредсказуемые и неоправданные поступки.
Сева решительно взял молчунью за руку и спросил:
— Тебя как зовут?
— Зови Катей, — равнодушно ответила она.
С таким же успехом красавица могла назвать любое другое имя.
— Пойдешь со мной? — спросил Сева.
Цыганка постарше грубо подтолкнула кареглазую.
— А пойду, — флегматично согласилась красавица.
И Сева повез ее к себе в Бибирево, задыхаясь от восторга и нежности.
Через несколько дней Кате были представлены все приятели Севы.
Она ходила по квартире босиком, ступая мягко и осторожно, с интересом рассматривала ноутбук — деньги на его покупку дал младший брат Всеволода — и спокойно, не задумываясь, отвечала на любые вопросы. Севе Катя доверчиво сообщила, что ей восемнадцать лет. Больше дать было невозможно, но Севины приятели уверяли, что самое малое — двадцать пять.
— Ну как она? — спрашивал Сева шепотом у приятелей.
— Красавица, — отвечали ему и пожимали плечами. — Конечно, красавица, а что дальше?
Приятели стихов не писали.
Медовый месяц прошел тихо. Катя продолжала носить яркие одежды и бусы, не любила ходить по магазинам и плохо понимала, что в ванне нужно мыться хотя бы раз в неделю. Ее роскошная коса лоснилась от жира, ноги были серыми от бесконечного хождения босиком. Но Сева тоже особой аккуратностью не отличался, поэтому претензий Кате не предъявлял.
С утра до ночи она сидела в кресле перед телевизором. Своего мнения о передачах не высказывала, просто смотрела все подряд, ела мало, едва кусочничала, и казалась вполне довольной своей новой жизнью. За этот счастливый месяц Севе удалось выяснить, что он, оказывается, нуждался только в слушателе: такая вот молчаливая, бесстрастная Катя его очень устраивала. О дальнейшем Сева просто не думал: его никогда не заботило, что будет.
