«Затихли за морем российские звоны.
Кругом заграница, и нечего жрать.
Пропал наш Голицын — он грузит вагоны.
Ушел Оболенский в шантан танцевать.»[2]
Холодный, пронизывающий до костей ветер завывал подобно стае одичавших собак, скребся ледяными когтями по палаточному брезенту, стучал дождливыми плевками в узкие оконца матерчатых домиков. Ветер он хоть и бродяга, но как законный хозяин каменистых равнин галлиполийского полуострова, от всей души возмущался вторжением незваных гостей, нарушивших столь привычную размеренность жизни. Не дано людишкам создать нечто подобное причудливым нагромождениям камней, отшлифованных за многие тысячелетия, так изысканно скрутить деревья, превратив их в немых свидетелей разгула сыновей Борея. Люди, пришедшие сюда, напоминали вырванные с корнем деревья, которые не хотели становиться просоленным плавником, но Судьба одним лихим росчерком пера подписала приговор и решительно крутанула свое знаменитое колесо. Не только галлиполийский ветер, но и местное население было враждебно врангелевцам, которые, несмотря на все запреты, грабили окрестные селения без зазрения совести и турецкие власти все чаще намекали, что пора бы, господа хорошие, и честь знать.
В насквозь промокшей палатке, на лежаке, укрывшись английской шинелью, отдыхал капитан Морозов, как всегда гладко выбритый и дымил турецкой папироской. Сизые клубящиеся круги поднимались к потолку и окутывали едкой дымкой почерневшие от воды матерчатые швы крыши. Всю ночь и утро лил дождь, и сырой воздух обволакивал тело, вытаскивая из него остатки тепла, сковывал железной хваткой мышцы, забираясь под старую шинель. Морозов ругнулся, не хуже питерского извозчика, и выбросил отсыревший бычок в угол. Уголек секунду подымил и погас, пустив едва заметную струйку дыма.
— Чего разоряешься, капитан? — послышался голос подполковника Дроздова, — Упал и отжался для сугреву тела!
— Чистишь винтовку? Вот и чисти! — раздраженно ответил Морозов, — Даст осечку… С кем тогда заклинать змия зеленого? Сам знаешь, что этот аспид зело своенравен!
— Заклинания это хорошо! Не могу сказать, что во фляге у меня сидит змий, скорее его дыхание, но… Надо бы разбавить сие дыхание по методу бородатого химика! — миролюбиво предложил подполковник, подражая священнику, — В юнкерском училище этому не учат, а зря! Солдат без спирту, что девка без… Мда! Разбавишь или так скушаем?
— Ладно! — вздохнул Морозов, нехотя вставая, — Не умрешь своей смертью!
Капитан поколдовал немного над флягой, достал из-под лежака котелок с травяным отваром, разбавил спирт и принялся отсчитывать сто взбалтываний, ни больше и не меньше.
— Я всегда говорил, что господа алхимики с придурью! — сквозь смех говорил Дроздов, — Вы бы еще, господа, на аптекарских весах взвешивали сахар!
— Девяносто пять!
— Быстрее, быстрее! Авось согреешься! Тебе бы дамочку вместо фляги…
— Разбавлено! — прервал друга Морозов, — Разливай! Как тогда на Перекопе!
— Чего здесь разливать? И с горла пойдет! — хмыкнул Дроздов и достал несколько сухарей, — Вы не в «Метрополе», господин Морозов!
Обжигающая жидкость огнем провалилась вниз, и стало теплее. От этого тепла даже вечная серость заиграла пусть и тусклыми, но красками. Капитан улыбнулся, достал очередную папиросу и прикурил. Она горела также гадко, как и предыдущая, но после глотка другого такая мелочь раздражала меньше. Со стороны плаца донеслись выстрелы и офицеры, от неожиданности, вздрогнули.
— Ну, успокой Господи души рабов твоих! — перекрестился Дроздов, — Станичное быдло! В Большевизию захотелось им! Надо было их повесить, чтобы другим неповадно было.
— Кому суждено быть расстрелянным — повешен не будет! — заметил Морозов и снова прикурил погасшую папиросину.
Палаточный полог откинулся и в расположение ввалился субъект, в грязной шинели, опухший от беспробудного пьянства с мордобоем. Это, скажем так, тело, пошатываясь, прошло мимо, едва не задев Дроздова прикладом трехлинейки. К тяжелому духу вонючих портянок и аромату потных мужских тел добавился неповторимый букет благовоний, присущих воину, поверженному гигантским удавом, а не маленьким червячком из фляги.
— Господа! — заявил змееборец, — Вы представляете-с! Эта гнусь решила бежать в Россию! Щелкнули их, прохвостов и всего делов! Тра-та-там! С барабанным боем-с! А они упали, дрыгнули пару раз ручонками и затихли! А еще…
— Курбыко, хватит! — огрызнулся Дроздов, — Тошно!
— Вот как? Господину Дроздову не нравится, что шлепнули предателей? Лежат на плацу, еще тепленькие…
Взгляд Дроздова стал колючим, и на удивление добрым. Два «вольнопера», поспешили отползти за спину Морозова, зная, что подполковник по доброте душевной мог и штыком пырануть.
— Мда-а! Надо было сильнее спирт разводить, — буркнул капитан и решил как-то унять назревавший скандал, — Господин штабс-капитан, Вы пьяны! Извинитесь и немедленно спать!
— И ты сюда, хамское бы…, - подавился Курбыко собственными словами и полетел на земляной пол.
Бутылка жалобно ойкнула, и второсортный виски сначала пропитал шинель, а затем растекся маленькой лужицей у края палатки. Дроздова остановили в тот момент, когда примкнутый к винтовке штык уже нацелился в сердце обидчика.
