Цивильная жизнь, при всех её приятностях, бывает утомительно однообразной. Особенно в промозглом октябре. Особенно в нашей столетней дыре на окраине Томска. Особенно спустя четыре года после Парамушира и спустя семь лет после Рио, и спустя добрый десяток лет после Ашгабата. Когда уже не вспоминаются ни ад, ни пот, ни кровь, ни трупы товарищей, а вспоминаются: последняя затяжка перед делом и первый глоток после, и блицкриги по экзотическим злачным местам в промежутках. Но самое главное вспоминается крепкая мужская дружба, которая здесь, на гражданке, сводится к редким и тоже утомительно однообразным попойкам, к воспоминаниям хором и к попрёкам жены поутру, а по-настоящему возможна только там, где каждый твой день и каждый день твоего друга может оказаться последним…
Короче сказать, я поначалу даже несколько обрадовался, когда на исходе промозглой октябрьской ночи мне приключилась повестка из райштаба резерва. Поначалу…
Это была срочная мобилизация — иных толкований сновидение, увы, не допускало. Сны с четверга на пятницу (даже личные сны) однозначны и сбываются. А этот мой сон был личным лишь в самом конце.
Вечером, засыпая, мы с Никой настроились на гастрономическую трансляцию, и сначала я видел обычный диетический завтрак в нашей «молочке» — той, что на углу проспекта Светлых Снов и Рассветного тупика. Ника взяла манную кашу и цикорный напиток со сливками, а я — творожники, чай с молоком и кефир. Откупорить кефир оказалось непросто, потому что бутылка была заключена в темно-коричневую кожаную оплётку с двумя длинными ременными петлями. Одну надлежало перекинуть через плечо, а вторую (ту, которая с пряжкой) застегнуть на поясе, и лишь после этого откупоривать и наливать — под столом, как водку.
Застёгивая пряжку, я ощутил некоторое беспокойство. Так и есть: в оплётке не оказалось никакого кефира, а оказался в ней РТБИ-32 — армейский тридцатидвухимпульсный разрядник точечного боя. На торце рукоятки, под знакомой ещё с Парамушира царапиной, был выбит мой личный номер: 307126-Т. Я вложил «эртэшку» обратно в оплётку, успевшую стать кобурой, и виновато посмотрел на Нику.
— Привези мне оттуда слона! — попросила она очень весёлым голосом. Белого! — И как-то ненатурально капнула слезой в манную кашу.
Я хмыкнул, скосил глаза на тарелку с творожниками и попытался убедить себя в том, что они позеленели от старости. Я даже подцепил один из них вилкой, чуть не сковырнув звёздочку. Разумеется, это были уже погоны, а не творожники.
— Вот именно слона? — переспросил я, отложив вилку. — Белого? А белый медведь, допустим, тебя не устроит?
— И медведь устроит — ты только привези. Не обязательно целиком, можно хвостик. Шерсти клок. Снежинку.
— Тип…! — Я хотел сказать: «типун тебе на язык», потому что вспомнил совсем другие «снежинки» — парамуширские, о которых Ника не знала. Но потом понял. — Ах, снежинку… Нет, снежинку не довезу: растает в руках.
— Вот и хорошо… — проговорила Ника, не поднимая глаз и бесцельно ковыряя ложкой белую кашу. — Вези снежинку, и пусть она тает. Это значит руки будут теплые. Живые.
— Только не отпевай меня прямо сейчас, ладно? — Пожалуй. я сказал это слишком резко, потому что осерчал.
Суеверия.
Она вскинула на меня обиженные глаза — сухие. Во сне я чуть не забыл, что моя Вероника никогда не плачет. Почти никогда. И загадал: если, проснувшись, я увижу в её глазах ну хотя бы слезинку — значит, всё в порядке. Вернусь. А с белым слоном или без — неважно.
До Парамушира я ни во что такое не верил: ни в Бога, ни в чёрта, ни в ведьмин сглаз, ни в цыганкин сказ. После Парамушира я верю дурацким приметам, которые сам сочиняю. Кто не успел стать суеверным, остался там. Им уже ничего не снится. И никогда не будет.
— В конце концов, это могут быть просто сборы, — соврал я, переподготовка… Да мало ли! Может быть, нового райкомреза назначили, представлять будут. Соберёт резервистов, поручкается с ветеранами — и по домам.
Ника отвернулась.
— Святые сновидцы! — воскликнул я. — Ну, сама подумай: на кой Миротворческим Силам России туда, где слоны? Белые! Что они там сами не разберутся?.. Недельные сборы, самое большее — месячные. Возле Томска погуляем, белых зайцев постреляем.
— Двухголовеньких, — сказала Ника и дрогнула уголком губ (но всё-таки вверх дрогнула, а не вниз).
— Шестилапеньких! — бодро подхватил я. — Привезти?
— Себя привези.
— Есть привезти себя!
Я сунул погоны в нагрудный карман моей тёплой безворотки, поднялся из-за стола, молодцевато отдал Нике честь и, повернувшись налево-кругом, пошёл печатать строевым к выходу из «молочки».
— Я буду сниться! — крикнула Ника вдогонку. — Часто!
Ну-ну… Если так же часто, как на Парамушир, то лучше не надо. Прокрутят тридцать один сон в одном сеансе, и такая каша получится! Да ещё с купюрами…
В гардеробе «молочки» мне, вместо несолидного шерстяного берета, легковесного пуховика и легкомысленно-полупрозрачного кейса выдали стальную каску, шинельную скатку и плоский солдатский ранец. Я, сдвинув брови, постучал пальцами по торчащему из нагрудного кармана гимнастёрки погону с отчётливым жёлтым просветом — и гардеробщик, извинившись, заменил солдатскую экипировку надлежащей. Теперь это были: фуражка с обмятой тульёй, плащ-палатка и офицерская сумка-планшетка. Другое дело.