Никогда не думала, что день может оказаться темнее ночи. И дело даже не в том, что с самого утра небо затянуто тучами и идёт холодный дождь. Знаю — это слёзы неба, слёзы, которые не могу пролить я. Не могу, потому что внутри всё заледенело и замерло. Кажется, что я тоже умерла.
А может и не кажется.
Гости шепчутся, глядя на меня. Знаю, о чём они говорят: «Не плачет — значит ей всё равно».
Мне не всё равно! Просто я не могу плакать, даже жалкая слезинка не в силах прокатиться по щеке. Наверное, если бы я разрыдалась, стало бы легче, прорвалась бы эта ледяная стена, за которой бесы отчаяния терзают мою душу. Это такая жуткая боль, что легче было бы умереть.
Уйти вместе с папой на ту сторону.
Священник говорит, что папа отправился в лучший из миров и теперь его душа в свете и покое. Но папа не бросил бы меня в этом мире, он обязательно забрал бы свою любимую дочь. Поэтому не знаю, существует ли на самом деле этот лучший из миров.
Этот уж точно не лучший.
Не может быть лучшим мир, в котором нет папы.
Нет папы, зато есть эти…
Мачеха целый день вытирает платком глаза, а её дочери голосят, так что звенит в ушах. Но я видела глаза Матильды — они сухие и в них нет даже капли страдания. И эти, двое, Жанна и Анна, когда они скрылись в своей спальне, оттуда доносился весёлый смех. И это при том, что папа относился к ним, как к родным.
Я их ненавижу, ненавижу их всех!
Особенно эту толстую гадину, которая снисходительно принимает соболезнования от знакомых и друзей папы. А как она надулась важностью, когда к нам прибыл посланник короля. Генрих, кажется так его зовут. Генрих сообщил, что король скорбит о смерти своего верного лесничего и назначает пожизненную пенсию его родственникам. В этот момент на губах Матильды появилась довольная улыбка. Мачеха тут же плотно сжала губы и посмотрела по сторонам: не видел ли кто. Сообразила, что я видела её радость и нахмурилась. Возможно, это означало грядущие неприятности.
Но мне сейчас всё равно.
Королевское кладбище, где находится наш фамильный склеп — совсем недалеко. Но похоронная процессия движется так медленно, что кажется, будто мы не двигаемся с места. И это хорошо, потому что я могу идти рядом с гробом, смотреть на папино лицо и держать руку на его сложенных на груди ладонях. Кажется, будто папа сейчас откроет глаза, улыбнётся и схватит мою руку с криком: «Ага, попалась!»
Нет, не откроет, нет, не улыбнётся.
Уже никогда.
Дождь размыл дорогу, и колёса похоронной телеги с трудом проворачиваются от налипшей на них грязи. Ноги вязнут в липком месиве, и кажется, что на каждом башмаке повисли все горести нашего мира, которые тянут вниз, хотят заставить меня упасть и остаться лежать в грязи.
Не хочу жить! Не хочу оставаться в этом мире, где нет папы!
Здесь вообще не осталось ни единого близкого мне человека.
И нет причин продолжать жить.
Но если я наложу на себя руки, то мы уже никогда не увидимся с папой.
Скрипучие деревянные ворота медленно распахиваются, но в этот момент я смотрю на лица плачущих ангелов. Две статуи, стоят около въезда в королевское кладбище и оплакивают покидающих наш мир.
Нет, только моего папу! Только его…
Повозка въезжает внутрь, и я ощущаю, как в моей душе появляется чувство невероятного отчаяния. Ещё немного и всё, конец. Не хочется отпускать папины пальцы, хочется крикнуть: «Папа, на кого ты меня покинул?» Я молчу, и лишь в глазах пылают адские костры. Больно, как же больно внутри!
Склепы, больше напоминающие дома, проступают сквозь струи дождя, как тусклые призраки, следящие за мной. Статуи плачущих женщин, между склепами, тоже смотрят на нас, и я внезапно понимаю, что хочу стать одним из этих бездушных истуканов. Может быть, хоть тогда утихнет боль в груди и я растворюсь в блаженном мраке небытия.
Около склепа ныне царствующей королевской семьи ощущение пристально постороннего взгляда становится воистину невыносимым, точно в меня тыкают раскалённым прутом. Я останавливаюсь и смотрю по сторонам: процессия стала много меньше — немногие захотели провожать папу в столь скверную погоду. Но все глядят под ноги или вперёд. Я никому не интересна.
— Ты чего стала? — ворчит Матильда. — Нашло чего? Топай, давай. Когда всё это закончится?
К сожалению, очень скоро. Священник торопливо читает отходную молитву и четверо здоровяков, из тех, которые работали на папу, вносят его гроб в склеп. Я последний раз вижу любимое лицо, и тяжёлая плита навсегда скрывает папу от моих глаз.
И тут слёзы наконец-то прорывают ледяную преграду, и я ощущаю, как они бесконечным потоком омывают моё лицо. Легче не становится, напротив, ощущаю, как со слезами меня покидают остатки тех сил, что ещё позволяли хоть как-то двигаться. Без сил падаю на могильную плиту и глажу её руками. Там, под ней — самый близкий мой человек.
Что-то шипит Матильда, бубнят её дочери и меня пытаются стащить на землю. Нет, нет, никуда отсюда не уйду! Дайте побыть ещё хоть немного рядом с папой. Слышу глухой голос священника, который просит оставить дитя в покое.
И все уходят.
Мы остаёмся одни.
Сколько — не знаю. Когда выхожу наружу, там уже ночь. Всё, слёзы вышли из меня, и остался только пустой сосуд, в котором нет ничего, даже боли. И это хорошо.
