Ощущение стыда было невыносимым. Тяжелым, давящим, лишающим воли. Такого стыда Уаиллар не испытывал никогда в жизни. Видеть, как отводят взгляды, чтобы не оскорбить ни сочувствием, ни осуждением. Идти по аиллоу[1], не встречая никого: все стараются не попасться по дороге. Пройти по пустому средь бела дня алларэ[2]. Наконец, прийти в Большой ааи[3] — на зов Великого вождя Ллуэиллэ — и не увидеть даже охраны вождя, которая тоже прячется кто где, боясь нарушить этикет.
И услышать от Великого вождя, вольного над жизнью и смертью каждого аиллуэ клана, хриплое и полное боли:
— Ты не военный вождь. Ты не воин. Ты — дитя, не убившее первого хищника. У воина не забрали бы жену. Воин не дал бы многокожим увести свою аиллуа[4], которую ему отдал её отец под Великим Древом. Воин не допустил бы, чтобы его нерожденное дитя оказалось в опасности.
Уаиллар стоял на коленях перед Великим Вождем, склонив голову. Сказать ему было нечего, и он молчал. Вина его была велика, безмерна, неискупима. Он был готов умереть, если бы Великий Вождь ему велел. Он сделал недопустимую ошибку.
Аолли, его аиллуа, его жена, мать его будущего ребенка, отправилась прошлым утром на ближнюю опушку Великого Леса собирать листья уэллэу, нужные в её положении. Уаиллар послал охранять её двоих воинов, но что-то пошло не так — воины погибли, а жена его, как рассказали следы и растения, не смогла скрыться. Многокожие на своих испорченных четвероногих убили воинов из омерзительных громотруб, захватили Аолли и увезли в свое аиллоу за озером. Они оставили двух своих убитых — но это уже не было важно.
Великий Вождь Ллуэиллэ, отец Аолли, имел все основания гневаться. Ошибка Уаиллара была в том, что с Аолли он отправил юнцов, которые не имели за душой и двух пар круглых ушей, а многокожих не встречали до тех пор вовсе. Уаиллар счел, что этого достаточно: опушка, где росли уэллэу, была далеко от мест, где жили круглоухие[5] и всего в половине дня пути от аиллоу. Так глубоко в лес круглоухие никогда раньше не забирались.
— Если бы твоя аиллуа не носила твоего ребенка, я сам убил бы тебя здесь и сейчас. Считай, уолле[6], что тебе повезло, — сказал он, обратившись к Уаиллару как к несмышленому младенцу без имени. — У тебя есть только одна возможность: верни её. Верни её живую. Если сможешь — я забуду то, что случилось, и все аиллуэ забудут. Если не вернешь — не возвращайся. Тот из аиллуэ, который тебя встретит, тебя убьет. У тебя время до ночи, чтобы собраться, потом тебе здесь не место.
Он сказал "аиллуэ", не различая пола: это значит, что и женщины должны будут убить Уаиллара, если тот вернется без своей жены или не выступит до темноты. И дети, достигшие возраста, когда носят оружие. Любой из аиллуэ.
Великий Вождь или молчит, или решает. Если решает — все аиллуэ должны выполнять. Или те, кого выберет Великий Вождь, но тогда он называет имена.
Сейчас Великий Вождь решил и назвал имя. Уаиллар склонился ещё ниже, коснувшись лбом пола, и, пятясь, на четвереньках, как положено уолле в Большом ааи перед Великим Вождем, выбрался наружу.
— И принеси мне уши тех, кто это сделал, — услышал он вслед.
1
Кармон — редкостная дыра на самом краю света, почти у самого Альвиана. Меньше сотни домов, из которых от силы десятка три двухэтажных, а трехэтажных нет вовсе. Пыльные узкие улицы, мощеные только в самом центре города, где дом императорского наместника и "дворцы" местной знати. В столице Заморской Марки в таких домах живут разве что портные, которые обслуживают двор; даже у каретников жилища лучше, не говоря уже об оружейниках или ювелирах. Напротив дома приемов, где наместник выслушивает жалобщиков со всего округа, стоит довольно большой кабак, единственный приличный в городе. Там и напиваются чиновники наместника, купцы побогаче, иногда крупные ремесленники. Знать (которой в городе семей с десяток) пьет по домам, остальные — в грязных заплеванных заведениях у окраины и в заведениях чуть почище на рыночной площади.
Центр города окружен невысокой глинобитной стеной, за которой без обычного для цитаделей разрыва тянутся слободы с хозяйственными дворами, конюшнями да огородами. Стена обветшала, ворота не запираются никогда, даже ночью. Осады тут ждать не от кого: немногочисленных местных дикарей усмирили, слава Всемогущим, ещё сто лет назад, когда в эти края только начали прибывать люди из-за океана. Буйволы, антилопы, кабаны да шакалы в город не заходят, а от альвов все равно ни стеной, ни воротами не закроешься: просочатся. Другое дело, что альвы в город не приходят уже лет сорок, после того, как они едва его не уничтожили.
Кармон был бы ещё большим захолустьем, если бы не стоял на узле из нескольких важных Императорских дорог, соединяющих побережье с горными областями на севере и землей, откуда Империя вот уже три десятка лет выдавливает воинственных каннуров, на западе. Не то чтобы дороги эти были очень оживленными — но по ним ездят правительственные чиновники, купцы и проходят воинские отряды, в подкрепление к границам Заморской Марки и обратно, в её столицу, по окончании службы. Императорские дороги следует поддерживать в порядке и охранять. Находясь на их пересечении, Кармон стал административным центром целой области, Кармонского Гронта — не очень богатой, но довольно важной для нормальной жизни всей колонии.
