— Может, борщик съешь?
— Не-а.
— Супчик? Курочку? Котлетку?
Я без особой надежды перечисляла первые и вторые блюда, представленные в меню. Оно было богатым и вполне соответствовало европейским требованиям к системе питания «шведский стол», однако запросы моего ребенка были то ли несравненно шире, то ли гораздо скромнее общепринятых — как посмотреть. Кто как, а Масяня к четвертому дню пребывания в отеле не нашел для себя и десяти подходящих блюд. С многочисленными оговорками к употреблению в пищу им были допущены макароны, гречневая каша, докторская колбаса, чай, печенье, сухие баранки и «Бородинский». Белый хлеб почему-то тоже впал в немилость.
На хлебе я и не настаивала, но включить в рацион молодого растущего организма белковую пищу казалось мне крайне важным.
— Бульон с фрикадельками?
— Ни-ко-гда!
Я стиснула черенок ложки, но левой рукой в последний момент перехватила запястье правой: позыв треснуть потомка по лбу был невероятно силен! Я списала это на генетическую память: мамочка рассказывала, что ее деревенский дедушка имел обыкновение в процессе трапезы осуществлять адресное педагогическое воздействие на умы шалящих детей и внуков как раз деревянной ложкой. Кажется, это было очень эффективно.
В душе я уже склонна была оценивать дедовский опыт как безусловно положительный, однако в данном конкретном случае мне очень хотелось прийти к консенсусу путем мирных переговоров. Главным образом, потому, что своенравный сынуля мог принять мои манипуляции с ложкой за новую игру и развить ее по своему разумению. А мне не хотелось предстать перед почтенной публикой с тарелкой на голове.
— Может, ты будешь омлет?
— Нет! — Масяня ответил в рифму и засмеялся от удовольствия.
— Убил бы Чуковского! — злобно сказал Колян.
Он мрачно вкушал яства, большой разноцветной горой наваленные на его тарелку. Масины диетические закидоны здорово портили папочке удовольствие от обильной трапезы. На протяжении всего обеда Колян сердито краснел под взглядами людей, которые с недоумением и укоризной взирали на вопиющую дисгармонию в продовольственных наборах отца и сына. Масяня, сусликом стоя у стола — присаживаться он отказывался из опасения быть накормленным насильно, — скромно и невозмутимо грыз сухое печенье.
— Поздно, Чуковский давно уже умер, — ответила я мужу и с сожалением вздохнула.
Я бы сейчас тоже с большим удовольствием кого-нибудь убила — необязательно Чуковского.
— А кто распоряжается его творческим наследием, не знаешь? — настойчиво спросил Колян.
Похоже было, что к Корнею Ивановичу у него что-то личное.
— Потомки, наверное, или какой-нибудь фонд. А что?
Колян отложил вилку, вытащил из кармана ручку и ожесточенно зачеркал ею на полях богато иллюстрированной книжки про Бармалея.
— А то, что я считаю необходимым добиться внесения изменений в текст данного произведения! — объявил муж и с выражением зачитал не приглянувшиеся ему строки:
— «Милый, милый людоед, смилуйся над нами! Мы дадим тебе конфет, чаю с сухарями!» Как тебе это? Когда такое пишет автор, которого считают лучшим детским писателем, это уже не шуточки! Это настоящая провокация!
— Прямое подстрекательство к продовольственному бунту! — согласилась я.
— Хочу чаю, — покончив со своим дежурным сухарем, заявил Мася.
Я застонала, не сомневаясь, что следующим пунктом в меню моего ребенка будут конфеты. Зачем я читала ему Чуковского? Где были мои глаза?
«Где были твои ложки?» — мрачно поправил внутренний голос ворчливым стариковским басом.
— Предлагаю переписать Чуковского следующим образом, — деловито сказал Колян. — Сюжет произведения и ритм стиха не пострадают, а воспитательный посыл только выиграет. Вместо «мы дадим тебе конфет, чаю с сухарями» впредь читаем «мы дадим тебе котлет, супу с сухарями!». А? Как тебе?
— Гораздо лучше! — согласилась я без большого воодушевления. — Только, боюсь, «Бармалеем» дело не ограничится. У того же Чуковского в другом стихотворном хите слон на вопрос: «Что вам надо?» — безответственно отвечает: «Шоколада»!
Колян задумался, с видимым трудом подыскивая гастрономически верную рифму.
— А как быть, например, с Мальчишом-Плохишом, который просил в награду ящик печенья и бочку варенья? — продолжала я. — Чем их заменить для пущей питательной пользы и без ущерба для стиха? Бочкой борща и ящиком сухого леща? А Красной Шапочке дать корзинку с паровыми котлетками?
— И нормально будет, не подавятся! — заупрямился муж.
Чувствовалось, что прогрессивную идею гастрономической цензуры в детской литературе он выносил в муках и теперь так просто от нее не откажется.
— А писатели не облезут, если их чуточку поправят, впредь не будут словами разбрасываться! Пусть на русские народные сказки равняются, там диетология вполне грамотная: молочные реки в кисельных берегах, репка, куриное яйцо, золотая рыбка…
— И Маша с медведями у Толстого не чипсы, а похлебку ели, — вспомнила я. — И сорока-ворона кашу варила, деток кормила! И солдат из топора суп делал, а не чупа-чупс на палочке!
— Где чупа-чупс на палочке? — оживился Масяня.
Я очнулась:
— Нигде. В запретительной части законопроекта «О детской литературе, подлежащей одобрению Институтом питания Российской академии медицинских наук»!
