Михаил Болотовский
Абдулов, гуляющий сам по себе
В тихий час мы валялись на незастланных больничных койках. Не спали, травили байки. Что еще делать в шоферской больнице в тихий час, как не байки травить?
- На ста сорока он на встречную выскочил... - Петрович, рассказывая, приподнимался на локте. - Ну, и в МАЗ, в лобешник. Там - сами понимаете... Лепешка.
- В цинковом гробу хоронили? - спросил Славка.
- В деревянном. Жгли.
- Мертвецу без разницы, - сказал Федя Абдулов. Он лежал на кровати в торжественной позе, изучал рябой потолок.
- Как это без разницы? - не согласился Славка. - Это тебе, татарину, без разницы, а мне с самой разницей.
Федя не обиделся.
- Татар бабы любят, - не меняя положения, ответил он. - А ты дурак.
- Деньги они любят... - обреченно сказал Петрович.
- Татары? - поинтересовался Славка.
- Бабы.
Все согласились, что бабы и впрямь любят деньги. Правда, Федя встрял:
- А ты, Петрович, не любишь денег?
- Дают - бери, - уклончиво ответил Петрович. До пенсии он работал в такси.
- А как жгли? - вернул тему Славка.
- Как жгут... В крематории.
- Это ежу понятно, что в крематории. А у него зубы были золотые?
- Я ему в рот не лазил.
- А если золотые - тогда все, шандец... - сказал Федя. - Они эти зубы назад не дают.
Петрович возмутился.
- Как так не дают? Должны, понимаешь, назад давать.
Федя спорить не стал.
- Может, и дают, - согласился он.
- Конечно, - обрадовался Петрович. - Зубы денег стоят. Сколько один зуб стоит?
Никто не знал. Помолчали.
- Интересно... - Славка сел в постели. - Они в газу жгут или электричеством?
- А кто их ведает... - задумчиво отозвался Петрович. - Думаю так, что в газу. Дешевле.
- В газу дешевле? - заспорил Славка. - Ну, ты дал! Вот ты за газ в месяц сколько платишь?
- В месяц? Рупь двадцать шесть.
- А за электричество?
- Это... как нагорит. У меня сын, понимаешь, всю комнату обставил электричеством. Пятерка порой набегает.
- Моя скотина тоже хотела патефон, - влез Федя. - Я ей сказал: купишь, скотина, патефон, из дому выгоню.
- Вот ты опять, Федя, называешь дочку скотиной, - сказал я. - Нехорошо так.
- Скотина и есть! - И искривленное тиком федино лицо свернулось в гневную гримасу, и правый глаз задергался. - Скотина! Не говори мне про нее. Я двадцать лет на овощах возил, я ее, гадину, одними ананасами кормил... арбузы там, дыни, овощи-хреновощи... а она сейчас задом воротит.
- Да все они... - печально сказал Петрович.
- Двадцать два года девке, - крикнул Федя. - Ну ты хоть посуду матери помой, тварь такая! Ведь любил я ее, как любил... А теперь ненавижу. Вот, ненавижу... скотина...
- Гуляет? - спросил Славка.
- Я ей погуляю! Гуляет! Еще чего, гуляет... Задом воротит! Курит! Все бы простил: говорю ей, брось курить, Махоркина. Я ее прозвал так Махоркина.
Петрович засмеялся.
- Брось, говорю, Махоркина!.. так и говорю. Нет же, задом воротит. Провоняла вся куревом.
- Пьет? - снова навел справку Слава.
- Дурак! - еще громче закричал Федя, нервно ероша рыжие волосы. - Я ей дам пить! Убью ее тогда. Вот провалиться: убью. Я ей так и сказал: жалко, ты маленькая не сдохла. Так и сказал: жалко, что маленькая не сдохла.
- Это уж ты... - сказал Петрович, - слишком того...
- Нет, я такой, - не согласился Федя. - Или люблю, или ненавижу. Я пополам не делюсь.
- Господи, Господи, - запричитал Петрович, - Злой ты, Федя. Злой, понимаешь. Татарин, прости, конечно...
- Татарин, - охотно согласился Федя. - Обрезной.
- Как еврей, - вставил Славка.
- Ну, - подтвердил Федя. - Евреи что ж, не люди?
- Люди... - Славка пожал плечами. - Только они нам в геологии вредят.
- Где? - заинтересовался я.
- В геологии. Там даже министр и еврей, вообще одни евреи. Они фальшивые месторождения открывают, государство туда хреначит ресурсы, а там - шиш с маком.
- Господи, - опять засуесловил Петрович, - вредят?
- Все равно нефти в мире до двухтысячного года, - скорбно отозвался Федя. - А нас начальник колонны был еврей. Ну, нормальный мужик... Мне раза арбузы налево предложили отвезти. Я ему, мол, Илья Саулыч... это так его звали, Илья Саулыч... можно я часика на три припоздаю? А он говорит: "Пожалуйста, я ничего не знаю, ты ничего не говорил".
- Они бывают хорошие, - подтвердил Петрович. - Я, когда на ЗИМе работал, возил одного еврея. Хороший был еврей.
В подробности Петрович вдаваться не стал.
- Это от нации не зависит, - продолжал Федя. - Вот потом был начальник колонны Ахмет. Его все звали Александр Петрович, только какой он, елки-палки, Александр Петрович? Я его еще с Казани знаю, Ахметку... Ну свой вроде, да? Татарин. А выговор мне влепил, сукин сын. Пиши, говорит, бабай Фатих... это по-нашему дед Фатих, значит.... пиши, говорит, объяснительную. Гад. Убил бы его. Вот убил бы. Пусть мне врачи только скажут: осталось тебе жить месяц - убил бы его, и братьев двух.
- Его братьев? - заинтересовался Петрович.
- На кой мне его братья! - закричал Федя, и внезапно лицо его стало багроветь. - Его-то братья! Мои братья, не его! Они мне, гады, череп раскололи. Кирпичом, гады, сзади подкрались.
- Вот оно как! - заволновался Петрович, даже сел. - А за что ж они тебя, Федя?
