Кличка у него была Конь — сначала, во дворе и компаниях, из-за фамилии, а потом уже за сходство — он на самом деле по складу своего характера, по отношению к жизни и чувствам, был не скакун, не пристяжной, не битюг, не рысак и, конечно, не иноходец. Он был коренник — Конь, Конев.
К фамилии он сначала привык, а потом, втянувшись в жизнь, и полюбил, а вот к имени Энгельс, которое ему услужили перепуганные советской властью родители, привыкать не хотел и звал себя химическим именем Гелий.
Те, кто его любил и потакал, не переча, звали ласково Геликом или Гелечкой, маме он позволял и Лелика, и жизнь текла в ладу и согласии с ними.
Но однажды в профкоме — было такое место в Советском Союзе, где простым смертным членам профсоюза — а Гелий, как и все тогда, в добровольно-обязательном порядке в нем состоял, — выдавали разные бесплатные путевки. Советский Союз был вообще странной страной, во многом опасной, но и удивительной. Например, там многое было бесплатным. Квартиры были бесплатными, и земля была бесплатной, и больницы, и школы, и институты, детсады, рестораны, полеты на самолетах и поездки в метро — все было практически бесплатным. В общем, в свои шестьдесят с хвостиком Энгельс Петрович, со своей черной конверточной зарплатой, на фоне тех цен мог бы чувствовать себя богатым и позволить себе многое. Но раньше Гелий, как и все, работал тоже практически бесплатно. Ну, в том смысле, что деньги, конечно, платили, но столько, что хватало на остальное, тоже необходимое, скажем прямо, еле-еле. Поэтому было принято забегать в профкомы, где талоны на продуктовый заказ к празднику или ссуды в черной кассе на покупку югославских сапог, можно было иногда совершенно неожиданно отхватить и что-нибудь совсем уж бесплатное, в виде поощрения членам профсоюза.
Вот и Гелию неожиданно обломилась путевка на турбазу под Севастополем, и он, вполне состоявшийся тридцатилетний гражданин, уже выбравший себе женщину и родивший ребенка, но пребывающий в мечтах о чем-нибудь таком, совсем необыкновенном, не раздумывая ни минуты, собрал чемодан и помчался туда, где никто ничего еще не знал про будущую незалежность и где один карбованец пока стоил ровно один рубль.
Он сел на портовый катер вместе с толпой живописно раздетых отдыхающих и поплыл мимо подлодок и крейсеров, на другую сторону бухты, на встречу с ней, с Олей Мороз, которая уже появилась здесь днем раньше, прилетела из Химок, что под Москвой.
Устраиваясь во втором девчачьем корпусе, она собиралась позагорать, наплаваться и передохнуть перед зимой, совершенно не собираясь ничего менять в своей уже сложившейся семейной жизни. Хотя кто знает, что за мысли бродили в голове этой милой, сдержанной девушки, страстную натуру которой выдавали только очень тихие, серые, прозрачные глаза. Иначе, собственно, с чего бы это ей нужно было ехать сюда одной, в это сумасшедшее сборище воспаленных солнцем и страстями молодых строителей коммунизма. Стройотрядовская прежняя юная жизнь, похоже, никак не оставляла ее и баламутила воображение, что, конечно, не могло оправдать ее, но с другой стороны, так хотелось возобновления чувств, прежних, о которых начала забывать.
Это будущее, эта возможность пока только клубились на горизонте, превращаясь в грозовую тучу с молниями, громом и водопадным дождем, который смоет грехи и освятит, конечно.
Две недели — маленький или нормальный срок для поворота судьбы? Иной годами медленно перебирает ногами привычную колею и думает, что так будет всегда, смирившись со своим уделом. Но обязательно и у него случатся роковые две недели, два дня, два часа, две минуты, которые перевернут пространство вокруг и заставят жить, заставят выбирать. Если, свалив вину на обстоятельства, не решишься — то не увидишь возможного. Если решишься — потеряешь настоящее. Как рассчитать, чтобы не поменять обертку на обертку? Может, просто считать не нужно? А это умеют не многие.
Турбаза, по словам попутчиков, была на самой верхотуре крутого берега, над синей, с огромными радужными разводами от нефтяных пятен, воде бухты, по берегам которой, кроме кранов судоремонтного завода, доков и множества причалов с коробочками военных кораблей, окрашенных в серо-сталистый, сводящей зубы в ломоту шаровый цвет, весело громоздился южный город, раскидываясь во все стороны, и вверх, и далеко вглубь кварталами белых и розовых зданий, самой невнятной, но ужасно живописной малороссийской архитектуры.
По круто забиравшей вверх, пробитой в желтом песке с рытвинами и промоинами от потоков дождевой воды улице можно было забраться только на вездеходе или пешком. Он ухватил чемодан за ручку и, забросив его себе на спину, почапал по жаре голый по пояс, но в новеньких американских джинсах и, конечно, адидасовских кроссовках — мечте любого советского жителя тех лет. Форс был дороже денег, и держать его надо было с первой минуты.
На вершине яра с одной стороны был крутой спуск по каменистым тропинкам к морю, уходящему за горизонт круглой синей линзой и лениво лоснящемуся на солнце, с другой — стояли запертые на висячий замок дряхлые, давно не крашенные железные ворота, знакомые любому советскому человеку еще с пионерлагеря, армии, а тем, кому не повезло, — тюрьмы.
